Библиотека Проза

Татьяна Тайганова

Красное сафари на Желтого Льва

Конец

1.

Голос доброжелательного механизма: ОСТАТКИНО. КОНЕЧНАЯ.

Приезжий шагнул в рекламный пожар. На спину взбежали сполохи. Штормило рекламу:

В Остаткине бывает стиральный порошок, напомнил себе Приезжий.

Про порошок небо умолчало.

Вздрогнув, Приезжий затонул испуганным взглядом в гигантском восклицательном знаке, предчувствуя, что точка обрушится на голову. Сверху разъяснили:

– Спасибо,– пробормотал Приезжий.

Сквозь шрифтовые просветы обозначился шпиль – Пресс-Башня царапала лоб незримому солнцу.

Воды бы... Приезжий покосился вверх – возможно, за шрифтами толкутся дойные тучи, хлеща ливнем по хребтам букв, буквы шипят, испаряя, а над человечеством – многоцветная сушь, потому что и слово, и небо терзает жажда.

Реклама сдвинула полосы:

Тучи устарели, понял человек.

Поперек СМЫСЛА промчались неровно рубленные черные буквы:

Воздух над Приезжим потемнел.

– Прорвались-таки! И в прессу! – удивились рядом громко, но безлико. Перед обменным киоском слиплась в монолит очередь. Приезжий придвинул себя к жаждущим. За спиной тут же жарко наросло чужими животами. Голос без лица удовлетворенно хрипнул: – Сюда-то уж не проскочат!

– Кто? – не понял Приезжий, но небо торопилось высказаться:

Реклама, испепеляя незаконное, заморгала молниями, скрутив осколки гласных и несогласных в черный фейерверк.

Я не спрашивать, я – за порошком, одернул себя Приезжий.

– Обменить бы мне – здесь, сынок? – просительно заглянула снизу старушонка, готовая запричитать от усталости. Запахло потными неимущими медяками.

Он пропустил вперед, сдвинувшись в единственную около урны короткую тень – хотелось охладить хотя бы ботинки. По ботинкам мчались цветные тени неба. Наэлектризовавшиеся шнурки шевельнулись и, покачавшись, встали дыбом.

Рядом замерла внезапная пара “саламандр”. У “саламандр” не качалось. Он, удивляясь, медленно рассмотрел чужое качество.

– Отец,– определили ему статус,– чего ищем? Меняешь? Медяки или карточки? В чем потребность?

– Порошка бы,– поддался Приезжий.– Жене стирать нечем.

– Боны? Валюта? Покажь, что имеешь... Не-е, отец, потребности не по возможностям. Такое не беру, извиняй.– Прежде чем уйти в поиск, “саламандры” чуть помялись и предложили: – По дешевке могу Дыру. Черную.

– Своих хватает,– буркнули в ответ.

“Саламандры” сгинули, оставив потребности смотреть в то место, где только что стояло.

Досаду Приезжий сплюнул в урну. Вздохнув жерлом, та зачмокала и выплюнула. Пуговица. Уровень жизни озадачивал: на Окраинах такого не имелось. Урн не было вовсе, а мусор вышвыривался на орбиты и прессовался в спутники, из-за которых созвездия уже давно правильно не распознавались.

Хотелось пить.

Приезжий повертел еще теплую пуговицу и швырнул обратно в жерло, оттуда с готовностью плеснуло газировкой в лицо и с опозданием прохрипело стаканом.

Сервис, однако, удивился Приезжий.

Заляпанное, немытое стекло помедлило на краю и звякнуло назад, завершившись еще одной кривой пуговицей. Он насчитал семь дырок.

И тут барахлит, не без удовлетворения расстроился он.

Туго взвыло под ногами густое гудение, отзываясь в сердце микроскопической навязчивой вибрацией.

Что бы могло – так занудно?..

Он оглянулся – очередь массивно молчала. Из-за киоска вывернулся Проспект, просвистел над головой и запульсировал около. По обеим сторонам Проспекта двигались в противоположные бесконечности две толпы из безмолвных фигур впритирку. Меж потоков взвизгивали скоростями три транспортных яруса, трассируя в двенадцати временах и четырех измерениях. Среди фигур возвышались памятники. Каждый поток шагал в одну общую ногу, медленно сдвигая монументы в перспективу.

От вибрации заныло в ступнях. Шнурки обезумели. По коленям поползла внезапная тоска. Захотелось выброситься из обуви, чтобы бежать, а он смотрели смотрел – на обессиленные общим движением плечи туда и плечи обратно.

Хлестнуло вдоль тела жесткое нечто, обменный киоск и очередь переполнило механическим грохотом. Проспект прогнулся, соединяясь дельтой с истоком. Ярусы смешались в дорожной катастрофе – техника глодала технику.

Человек окаменел от машинного воя.

Хочу домой. От меня скоро уйдет жена. На остаткинском рынке можно купить порошок.

Междоусобная схватка техники, времени и пространств казалась безлюдной. Потусторонние останки стремительно укатывались свеженарастающими ярусами.

Но там же были толпы! – очнулся человек.

Вниз хлынуло небо:

В ноги заколотилось мощнее. Киоск с очередью запрыгал, ударяясь в зрачки. Проспект, как старую киноленту, дернуло в длину, в ширину, замедлив мерное продвижение памятников. Улицу выровняло и заполнило шагающей в ногу толпой.

Все в порядке, утешил себя Приезжий. Смерть техники больше не мучила.

Рядом материализовался, едва не совпав, улыбающийся внезапный субъект.

– Извини, друг,– обрадовался он и прицельно зыркнул в глубины очереди.– Стоим? Я миллион триста восемьдесят седьмой.

– Еще не светит,– отозвался Приезжий, слушая пятками глубинные подземные всхлипы.

– В самом деле! – весело согласился субъект.– Значит, успею отхватить лимоны в центре!

Он нацелился исчезнуть, но Приезжий, внимая пяткам, выдернул его из-под пространства:

– Послушайте... Что там шевелится?

– А? Ага. Насос. Качает. Из сопряженной Вселенной.

Приезжему показалось, что он стоит на жующих хищных губах. Под ногами противно вздохнуло.

– Зачем?..

– А уникально! Хотя некоторым – этим, черно-буквенным – не нравится. Говорят – колонизаторская политика. Где-то кризис перепроизводства, а излучают – нам. Тряпки и зрелища.

Зрелища. Приезжий вдруг почувствовал, сколько весит небо. Шнурки задергало в стороны.

– А если нейтрализовать?

– Купите антистатик. Во – последняя модель, оттуда. Пш-ш– и все вещи тихие, как под наркозом. Почти даром. Берете?

– Я про то – под ногами!

– А, насос! Пытались. Антистатик не помогает. Потому и уникально. Да и зачем? Цивилизация задаром, лимоны размножаются. Да и излучение, как-никак. Тоже, говорят, чему-то способствует. Тепло вон, третий год без дождя. Может, карточки отменят!

Субъект растворился.

Приезжему захотелось поджать чуткие, смертельно перепуганные пятки. Он проводил взглядом пластунски уползающие шнурки и беспомощно развернулся к Проспекту.

Над левым потоком одинаковых голов вдруг взвились транспаранты:

Справа единодушно ответили:

– Надо же! И внизу заговорили! – удивился из очереди голос без лица.– Демократия!

В перспективе Правые и Левые сливались в общую точку. Проспект вдруг сменил течение, ткнулся ближним монументом в киоск, прянул прочь и, свернувшись лентой Мебиуса, исчез.

Приезжий пнул урну. В ней булькнул хаос, крошево мелких карманных катастроф, сфонтанировал пробитый проездной билет. Билет успокоил – в конце концов можно жить и без шнурков. Мусор урны никогда не был живым и ничего не излучал. Или?..

Человеку захотелось зажмуриться и нырнуть в жерло.

…Что оно выплюнет на мое место?

“Лучше бы я вышла замуж за вагон порошка!” –всплыло недавнее и тут же умолкло.

Спине стало мерзко и мокро. Приезжий почувствовал, как усталый пот медленно стекает в ботинки.

Она уйдет, вдруг понял он, и вышел из животов и спин. Его место сразу безвозвратно спрессовалось. Я вернусь в пустоту.

Подскочила, узнав в нем провинциала, свежая пара кроссовок. “Адидас”, прочел он интернациональное. Зачем мне “Адидас”? Моя немытая галактика задыхается от грязи!

В душе пустело, как в комнате, в которой умерли любимые вещи. Рядом кокетливо переминались белоснежные адидаски с морально здоровыми шнурками. Приезжий тупо смотрел вниз, пытаясь объяснить себе эту стерильность в грохочущем глухотой мире.

Стерильное запищало:

– Меняю одного пекинеса на пять Мопассанов. Органика, экологически чисто, спасает от одиночества и самоубийств. Когда надоест, обменяетесь с сослуживцами.

Он внезапно задохнулся, ослабел от отвращения.

К миру и его зрелищам и опрокинулся в небо первобытным окраинным матом. Ему хотелось устроить конец света, но получились слова, краткие, из трех суставов, черные – через весь невидимый полдень и царапины на солнце; в Пресс-Башне оторвались от пультов остаткинские небожители, и вдоль длинного тела шпиля заныл аварийный сигнал – снижая опасность, с фантастической скоростью верстались новейшие и ярчайшие призывы потреблять дармовое изобилие.

– Чего это он? Чего? – волновались истерикой адидаски и пятились, пятились в глубину непотревоженной массы около киоска.

Приезжему прямо в лицо ударил внезапный Проспект, просквозил с неоновым треском, человек иссяк и ссутулился и швырнул в урну все, что у него было. Карманный мусор со скомканной фотографией жены звякнул не обмененной мелочью, и непритязательное их качество не отозвалось ничем. А человек – сквозь“Адидас” – двинулся прямо в Проспект, в ярусы и времена, смешивая собой транспаранты и левые и правые плечи.

2.

Не всегда для сотворения мира требуется глина. Иногда достаточно выпавшего из кармана комка абонементов. Среди использованных обязательно окажется два три не пробитых, и на одном что-нибудь жизненно важное, например: “яйца, бут. сливок, 246451, В. В.”. С мусором в урну падает засохшая крошка сыра, прошлогодний талон на жизнь, ключ, двушка и фотокарточка, падают и падают сквозь неисправную бездну и никак не могут достичь дна, потому что дворник в запое.

То, что было когда-то в одном кармане, сначала стремится освоить вселенную порознь и разлететься к стенам черного жерла, падает поодиночке Вечность, пока не забывает собственное название и всякий смысл, и тогда, чтобы не превратиться в ничто, лучше снова спаяться в совместный ком. Элементарные частицы изрешетили бумажки в пыль, разбили в крошево ветхий ключ и согнули монету, а фото истончили до лица, унеся прочь основу.

Космос подступил прямо к глазам.

Увидев все свойства мрака вблизи, лицо тревожно сказало:

– Пусто, словно и нет ничего.– И зажмурилось, чтобы увидеть хоть что-то. Например, себя изнутри. Внутри было ноль глубины. Как в точке.

– Так не бывает,– не согласилось лицо.– Что-нибудь должно быть всегда. Хотя бы три кита. Или точка опоры.

Слова вязли в пространстве, не мигая даже эхом.

Никто не ответил, но думать вслух не мешал.

От присутствия слов пустота чуть-чуть расширилась.

– Тогда, может быть, точка – я? А опора где-нибудь на дне урны?

Ниоткуда не спорили и ни о чем не спрашивали. Это было неудобно и требовало объяснений.

– Пыль! – уверилось вдруг лицо, рассмотрев близко парящие остатки абонементов. Оно было женщиной и имело свою логику.– Пыль – поэтому и невидно.

Лицо посмотрело в Космос вперед и в Космос назад. Было одинаково никак. Хотя без бумажного затылка видимость оказалась лучше. Лицо вспомнило, что у его женщины всегда хватало всякой очищающей работы. И стирок. Но существовать вне человека или хотя бы картонной опоры стало печально.

Лицо представило себя женщиной и сказало ее деловым голосом:

– Нужно начать что-то. На что-то осядет пыль и можно будет сделать уборку.

Сразу понадобился стиральный порошок, но не было еще и воды, и не на что оказалось поставить ведро, и не нашлось тряпки.

Лицо со вздохом определило:

– Видимо, сегодня понедельник. Придется начать жить сначала.

И Женщине представилась горячая бесконечность, в которой кипело белье, бурлил, вращаясь вокруг многих осей, малиновый борщ, перед нескончаемой грудой белья накалялся стремительной яростью беспощадный утюг, и урчали мармиты, на которых выпаривались рыхлые пятна сладких груш. Пыль вокруг сна раскалилась и вспыхнула, выплеснув новенький, только еще закипающий Млечный Путь. Белому в черном сразу стало тесно, и пена, медленно вздыхая, начала вздыматься по жерлу и хлынула куда-то вовне.

Навстречу лицу грянуло внезапное дно, утюг зашипел в эпицентре борща, белье осело хлопьями белой капусты, пыль сбилась в единство горячим паром, и схлынула Четвертая Вечность, и Пятая, и на исходе Девятой родилась Планета.

3.

Приезжий дышал в коридорном мраке.

Не надо было включать свет, чтобы понять пустоту и что он здесь дышит один.

Ушла.

Ойкнул телефон.

Он побоялся шевельнуть темноту и взять трубку.

Телефон подождал и, вздохнув детски и застенчиво, заверещал на междугородном наречии.

Нет. Там ушедший голос. Он не прикоснется к нему. Он будет терпеть Окраину один.

Рука схватила трубку.

Внутри шумел медленный джаз, похожий на дождь из прошлой жизни.

– И только-то...– опустел мужчина.

Джаз сменился радионовостями свежих перевыполнений. Эфир слегка шипел от всенародного напряжения. Новаторский голос, бодро повествующий о Тоннокилометрах, запнулся о невидимое и раздраженно потребовал:

– Перестаньте дышать мне в затылок.

Человек давно не дышал. Он ожидал продолжения дождя.

– Вы, именно вы! – возмутились Тоннокилометры.

Представился Город, переполненный неосвещенными коридорами, в каждом распахнутый телефон, и около множество мужчин, ожидающих по радиоджазовый дождь, потому что ждать больше нечего. И все дышат в одном молчании.

Конечно, у Тоннокилометров начнется затылок.

– 24-64-51?! – крикнул издали раздраженный голос. Кто-то дополнительный уточнил фальцетом: –В. В.! – Именно! – ехидно удовлетворились Тоннокилометры и в прерванном оптимистическом темпе продолжили про перевыполнения.

Не может быть, вдруг страстно поверил человек в темноте. Не бывает.

В телефонных пространствах потусторонне потянулся сигнал, ушел в бесконечность и не вернулся.

К утру щелкнуло:

– Я нашла твой телефон. Он долго молчал.

Он подумал, что, наверное, молчит очень однообразно, и медленно произнес:

– Я не привез стирального порошка.

Теперь молчала она. Потом вздохнула и объяснила:

– Двушка погнулась, пока падала.

Ее голос слегка раздваивался и утекал куда-то едва слышным эхом.

– Борщ остывает,– пожаловались из эха.– Ты скоро?

Он неожиданно взорвался:

– А как же стирать? И драить? И смог? И форточку не открыть? И дорогу сквозь стекло не видно?!

После молчания из эха обиделись:

– У меня чисто...– Потом простили: – А в окне все зеленое, и кругом дышит, и громаднющие ходят, медленно. Чавкают ужасно. Тебе слышно? А утром был океан. А еще раньше дождь. Обратный – с земли на небо.

Он задушевно промолчал.

Дождь. Джазовый дождь.

Из эха вздохнули:

– На кухне родился родник. Я все перестирала.

Он дернулся из темноты во вселенную, где все зеленое, и обратный дождь по утрам, и можно чем-то стирать, и вообще, по-видимому, хорошо, но не ему.

– Ой... Заглядывают прямо в окно, представляешь? Теперь уже не громадные, а просто пушистые. И без бородавок. Довольно миленькие! Рычат... Тебе слышно?

– Ты меня разве не бросила? – спросил он, остро сожалея, что спрашивает. Там опять обиделись:

– Я твои рубашки перегладила... Так ты скоро? – Голос оборвался внезапным восклицанием.– Чшш...По- моему, тут кто-то есть.

Он, холодея спиной, и темнотой вокруг спины, и всем коридором, выслушал недлинную тишину до конца. Хотелось отчаянно заорать, напоминая о себе.

В трубку вторглось живое волнение:

– Слушай, они такие талантливые! Разрисовали обои... Ты не мог бы побыстрее?

И следом – пропадающий гул, будто соседи сдвигали допотопный шкаф на Северный Полюс, и приглушенно засквозил дальний голос, которым женщины обычно сгоняют со стола любимых кошек.

Он, предчувствуя, что, согнав, голос канет бесследно, был морально согласен на все.

– Ты где?!

Трубка, пробормотав сдавленные недоразумения, потребовала нервно и немедленно:

– Они строят АЭС, прямо на одеяле, возьми такси!

Щелчок. Мерный гул пустоты. Напряженное дыхание кого-то подслушивающего.

В коридоре слышно, как за горизонтом длится все тот же потусторонний сигнал.

– Ты где?..– слепо повторяет он, надеясь, что сигнал возвратит ему голос вспять. Чудес не бывает, еще думает он. И еще думает: тогда не бывает и самого страшного.– Ты где?..

– 24-64-51? – взвизгнул прямо в ухо бюрократический фальцет.

– Да!! – заорал он.– Нас разъединили!!!

– Ваше время истекло,– объяснили подчеркнуто равнодушно. Этот подслушивал, понял человек в коридоре. Фальцет, хихикнув, проявился снова, на этот раз в нем угадывалось довольство: – Четыре миллиарда лет две минуты. Оплата за счет абонента.

4.

Строить Человечеству понравилось. Когда одеяло оказалось усвоено до дыр и перекопано в прах, Человечество перебралось на стены, потолок и дальше. И последовательно все переработало. Осталась только горячая плита, охранявшая борщ. От борща разгонялся теплый спиральный ветер.

Ощутив творческий подъем, Человечество произнесло хором:

– Да здравствует цивилизация!

И засеяло горизонты железобетоном.

Климат остался мягким.

Взломав землю, взросли Города, от них отпочковались Заводы. Планета съежилась и потянула почву от Городов прочь. Вместе с мягким одеялом уползли травы и деревья.

Поколения производств окольцовывали небо дымами, круги порождали круги, и из Космоса стало похоже, что Планета заросла пнями.

Что утвердилась последняя эра Углов, становилось понятно только вблизи.

5.

– Кажется, вижу! – обманулась однажды большая Семейная Птица. И, выбрав самый щербатый, высокий и острый пень, спикировала внутрь атмосферы.

Кольцо дыма захлестнуло горло петлей и кувыркнуло на крыши Города. Птица, ударившись о Город, упустила из цепких пальцев Яйцо.

Яйцо укатилось, чуть помедлило на краю и мягко съехало вниз, запищав из-под карниза:

– Маа! Я правильно лечу?

Но тут же оказалось поймано и положено в спокойное место.

– Я те полечу! – пообещала Птица. Осмотрелась и горько пожаловалась: – Везде одно и то же!

– Маа, а дальше мы полетим? – Яйцо подпрыгнуло на месте и затрещало изнутри: – Маа, тесно!

– Терпи! – сурово сказала Птица. Правым глазом она посмотрела в небо, а левым – вниз. Наверху собирались в грозу рекламные сполохи и носились стаи телепрограмм. В пропасти под крышей ровно цвели фонари.– Не думала, что когда-нибудь не отличу цивилизации от пня.

– Я ногу натер, мне тут мало! – захныкало Яйцо.– Давай лучше я здесь рожусь?

И оно затрещало скорлупой, пытаясь раздвинуться из пределов в пернатую жизнь, где летают не только в, но и над.

– Нет! – решительно пресекла Птица, прижимая Яйцо трехпалой лапой.– Ты родишься, как положено.

– А где положено?

Птица посмотрела грустно и бездомно.

– Ты было положено в дупле.

– Я тут. А где дупло?

– Нас выселили без предоставления жилплощади.

– А почему ты согласилась?

Птица покосилась в сторону. На крышах напряженно дрожал мир антенн. Антенны напоминали лес.

Ища приюта Яйцу, Семейная Птица придвинула его к своему телу.

– Маа, душно! – пожаловалось оно и вывернулось из конверта крыльев.

Весна фонарей на дне Города тоже напоминала ностальгическое. Птица, обреченно вздохнув, решила попробовать.

– Не скачи,– попросила она и пару раз тюкнула звездным клювом в опору акселеративной антенны, пытаясь согнуть ее сучья в удобную развилку.

Антенна тряхнулась разрядом, включив под крышей здания ближайший телевизор. Ящик торопливо затранслировал итоги шоу-конкурса “Межгалактическая красавица”. Человек перед ящиком ничего в межгалактическом не понял, обозлился, что аппарат снова вышел из строя, огрел в сердцах кулаком по полированной лысине и выдернул из сети.

На крыше, не надеясь уже ни на что, потыкали в железное еще. Антенна, оплавившись слегка прогнулась, поглотила пришлую энергию в глубину нижних этажей и погасила непробиваемым стволом клюв космической Птицы. Металл, отозвавшись в вечном птичьем теле тугим звоном, застыл вновь, сверхпроводяще и холодно.

Выключенный экран в жилье под крышей затосковал позывными далекого одиночества.

– Где ты... Где ты... – тосковал неизвестный Разум.– Где?

Сигнал засквозил по Городу. Макушки антенн качнулись внезапным ветром.

На крышах Города, нахохлившись, сидела Мать-Одиночка.

– Маа, у меня чешется! – Яйцо вращалось макушкой вдоль битумных потеков.

Птица остановила вращение лапой и почистила крылом макушечную точку скорлупы. На скорлупе проступили наливающиеся неоново-рекламным цветом слова:

Семейная Птица сдавленно охнула, подхватила чешущееся Яйцо в охапку и нырнула с планеты прочь.

6.

Женщина под крышей прокричала через квартиру:

– Сейчас! Я не могу отойти от кофе!

Двадцать минут назад она пыталась убедить мужа Алика, что за семь лет супружества вполне логично было бы приобрести хотя бы одного ребенка. Два часа муж Алик умело, как на защите диссертации, доказывал, что за семь лет полезно существовал и вообще жил только во внесемейное время, когда изобретал Человечеству вместо морально устаревшего Кирпича – Шлакоблок, и признан везде, но только не дома, и очень хотел бы и впредь не отвлекать свой творческий потенциал.

Сейчас женщина смаргивала на плиту слезы, а из комнаты нетерпеливо, но не слишком громко звали. Может, чтобы сказать то, от чего станет возможно прожить вместе еще хотя бы семь лет?

Она решительно высохла, разгребла для независимого шума кастрюли, убедительно что-то разбив, и вернулась в комнату.

– Ты звал?

В комнате было пусто, настойчиво и печально. Молчал даже телевизор.

– Алик? – встревожилась женщина.– Что случилось, Алик?

Она распахнула спальню.

Муж Алик спал, закрывшись от мира, как носовым платком, ватманом. Чертеж на ватмане бесцветно обозначил лицо.

– Не звал...– удивленно опустила женщина слова в тяжелый мужской сон.

Чертеж шевельнулся выдохом.

Лицо под бумагой спало навзничь, мучаясь во сне тупым напряжением.

– Алик! – испугалась будущего женщина и заглянула внутрь чертежа.

Победный Шлакоблок узнался без труда. “Странно, а я думала, что совсем дура”,– удивилась женщина и поискала в чертеже мировое открытие.

Шлакоблок, перечеркнутый решеткой, остался позади взгляда, постепенно развиваясь в Домоблок, изначально заполненный мебелью, ее людьми и их плоской жизнью. Из множества Домоблоков незатруднительно выросла вертикаль Города, переполненного Человечеством. Иногда вертикаль переламывалась на прямые углы, чтобы прихватить соседне-горизонтальное, и снова взрастала отвесно вверх и отвесно вниз. Наверное, это и было Творческим Потенциалом, не желавшим отвлекаться на бесполезные семейные мелочи.

Ребенок в женщине повернулся прочь от чертежа.

Тогда она позвала негромко, робко и в последний раз:

– Алик...

Хотелось заплакать, но мгновения для этого не нашлось. Она шагнула в небо, где сквозь сполохи и смог политических фраз смутно просвечивало одно неубитое созвездие.

Из слепого экрана сочилось без голоса прежнее. Борщ приварился к кастрюле навсегда.

Где ты?..

7.

Падение было так бесконечно, что стало казаться полетом вверх. Время не приближало конца.

Минуты лениво стекали вдоль здания. Окна, мелькая цветным пунктиром, стремительно съезжались вверху в незримую точку.

Женщина отвернула от них падающее лицо и направила тело вниз. Волосы отстали назад опоздавшим взмахом. К городу подступила осень, скользнув по щеке памятью о горьком листе, летевшем к асфальту и вторник, и среду, и четверг. Недели кончались, лист падал и падал, пока снег не прижал его к земле.

“Это покой, и сейчас рассыплется холод и снег, и полет сожмется в последнюю точку.– Все понималось легко.– И точка окажется больше, чем вся жизнь до нее”.

Но сосущая бездна под телом не кончалась ничем.

Что-то снова становились неисправимо. Женщина поискала на дне планеты свою точку. Точка стремилась прочь с той же скоростью, с какой женщина опускалась к небытию. Пунктир окон не иссякал.

“Что-то успело переродиться,– осознала женщина новую неизбежность.– Я не достигну ни неба, ни земли, а пролечу все насквозь, и изнанка Планеты продолжится этим же домом”.

И сразу стало понятно, что Здание, торопясь окнами вверх, стремительно достраивается Домоблоками к центру Земли.

Запыленное созвездие не приближалось. Полет становился бессмысленным.

“Я так никогда не прекращусь”,– посожалела женщина и, зажмурившись, попыталась закончить себя, и в себе – безумный видимый мир.

В зажмуренных глазах Космос стал внезапен и близок, и увиделись чужие дальние крылья. Опираясь на пустоту, белая Птица медленно уносила Яйцо.

“Вот как надо!” – поняла женщина.

Но так, как надо, уже не успела, сознание раздвоилось, и она родила над Городом мальчика.

8.

Двое, чтобы поверить, что счастье – совместно, обняли друг друга. Замерев в неподвижном углу подоконника, они смотрели в бездонное небо, которое отражало столь же бездонно сияющий Город. Мужчина мечтал сказать девушке величественное, с чего стало бы сразу возможно объяснить любовь и семью.

Мужчина нашел:

– Мы отражаемся в мире.

И остался доволен – прозвучало величественно в достаточной степени.

Между верхом и низом уплывали в горизонт окна. В каждом ожидало счастья по два человека. Реклама, играя, множила миражи.

– Сейчас нас видит все Человечество,– продолжил мужчина. И, чтобы девушка не заскучала, вовремя добавил: – Как неоновы твои волосы!

Реклама остановилась напротив огненными нагими словами:

Через миг счастье рассыпалось в созвездия. Потом вспыхнуло новое:

Мужчина обрадовался знамению:

– Мир бесконечен, как Здание. И разумен, как Здание.

Девушка тоже хотела семью и если получится, то и любовь, и поэтому согласно кивнула вещам, столь очевидным. Она чуть отстранилась от лозунгов, обняв плечи оконным проемом.

Небо объявило:

– Смотри, как прямо во все стороны и в угол комнаты легко входит угол стола, и на стул я тоже сажусь углом. Нам всегда удобно.– Он засмеялся словам в небе и девушке рядом.– Я тоже придумал, послушай: КАЖДОМУ ЧЕЛОВЕКУ КОМНАТУ, НОКАЖДОЙ КОМНАТЕ ДВА ЧЕЛОВЕКА. Как думаешь, там, наверху, примут? – Неуверенная улыбка в ответ продолжила в нем фантазию: – У нас появится дополнительный Призовой Выходной Для Двоих. И абонемент в Комнату Развлечений.

Двое помолчали, наблюдая небесные слова.

– Ты меня любишь? – спросила девушка. Мужчина обрадовался простому вопросу:

– А в углу поставим кульман. Я придумаю что-нибудь сверхчеловеческое, и мы уедем в Призовой Отпуск на Нижний Этаж.

– Кроватке в углу будет удобнее,– чтобы сообщить о главном, не согласилась девушка.

– Кровати,– поправил обещающий сверхчеловеческое.

Широкая кровать была бы кстати. Он даже согласен передвинуть будущий кульман в новое место. К окну, например.

– Кроватке,– мягко настояли рядом.– Мы положим туда своего Человечка.

Мужчина нахмурился. Он не предполагал Человечка. Лучше оставаться всегда одному вдвоем с женщиной. И с кульманом, если получится. От женщины возможно уйти. Третий рядом свяжет.

Но к нему прижались доверчиво, будто навсегда. Захотелось отстраниться, чтобы стало не так совместно, но девушка, украв от его тела ладонь, накрыла ею мягкое в своем животе.

Мужчина решил: пусть останется. Хотя бы сегодня. Нельзя всю правду про себя сказать сразу. Правильнее – постепенно. А мягкое тепло пусть ладонь не замечает. Он знает, что там – нет. Девушке кажется. Сегодня такой день, когда может казаться. Но мир обязательно изменяется в правду. Которая наступит завтра.

А сейчас она дышит им, как верой, и он чувствует, что жив не напрасно.

– Хочешь на Крыши? – предлагает он.

На Крышах шумят антенны. Скользит бледный туман. Стволы мерцают влажным металлом. Туман пахнет медленной тайной. Марево. Крыши испаряются в небо.

И она шагнула в туман, как в небо. Подставила руки под пыльный протуберанец. Протуберанец лизнул. Для человека позади – ее жест мучителен, от него хочется пить, много, и не из клейких пакетов. Внутри медленно разворачивается сосущая тревога.

Я люблю, падает внезапно сердце. Я боюсь.

Крыши – поэтому, утверждает в себя человек. Никто в Здании не хочет добровольно остаться один. И здесь пусто. Только влюбленные, а их всегда двое. Они здесь одни, но – временно, потому что друг для друга. Традиция Крыш сохраняется для каждых Двоих. Все в Здании знают – Антенны скрывают привидения. Но привидения не совершают зла над Двоими. Они мешают только тем из людей, которые живут не так. Навстречу Нетаким из теней проступает Что-то. Но это потому, что Нетакие живут в одиночку.

Нетаких – единицы, успокоил себя человек. И вечер не оставляет теней. И сомневаться неправильно. Он уже выходил на Крыши. Когда любил в первый раз. И приведений не было.

Да, но та женщина шагнула от человека в окно. Она оказалась Нетакой, хотя не встретила привидений.

Двое идут по лесу Антенн. Девушка перебирает попутные узкие прутья. Мужчина сзади тревожится, пытаясь понять, почему от подобных движений хочется плакать. Ниже, в Здании, от пальцев пробегают по телеэкранам помехи, но в волнах помех трагичного нет. Он это знает. Он – инженер, выращивающий Антенны. Уважаемая, хотя и распространенная профессия.

Узкие пальцы легко, невесомо прикасаются к железу. Инженер вычисляет их траектории, моменты касания, теплообмен металла и кожи – в чем же боль? Математику теснит острая тревога.

Завтра мир переменится, надеется он. Он перетерпит сегодняшние, сквозящие в душе Крыши.

Под устаревшей, но самой развесистой Антенной Двое сели на горячий, твердотекучий гудрон.

– Чего тебе хочется? – Он расправил возникшие плечи. Сегодня возможно все. Сейчас она попросит, чтобы он стал близко, и тревога уйдет.

Девушка молча смотрит в квадратные уровни единственного леса. Из вершин, исказив миражи, дохнул горячий ветер. Запах лесного пожара. Где-то – далеко– искрит замыкание. Следует спуститься в рубку. Но это не его работа. Пожар далеко. Пусть успеет кто-нибудь другой.

– Чего тебе хочется? – заторопился он. На его голос отозвались:

– Тебе не кажется, что эти углы множатся сами собой?

Мужчина вздрогнул. Он думал, что девушка рядом любуется бликами реклам вдоль тумана. Или гадает по перевернутым миражами словам. Но у него спросили неожиданное, совсем не близкое к любви и семье.

– Ты веришь, что прямое приносит счастье? – Резонируя тревогой, она на чем-то настаивала. Инженер покровительственно повторил школьное:

– Прямое легко и логично.

Зародилось молчание. Он деликатно напомнило предстоящем общем:

– Почему ты о ненужном?

– Я никогда не видела, как растет Здание.

Женщина всматривалась в Крышу. Мужчина вдруг осознал, что мир под ним подвергается сомнению. И постарался убедить:

– Но этого не знает никто.

– Оно растет само. Смотришь вверх, чтобы увидеть, что нового написано на небе, а над тобой увеличилось вдвое. Смотри – провалилось до самого скелета земли. А может, земли никогда не было и оно стоит само на себе?

– Ну, это ересь,– пожал плечами в человеке инженер. В ответ глянули незнакомо, и он поторопился пообещать: – Мы построим кульман, и я изобрету лучший в Здании Угол. И назову твоим именем.

Будущая жена не обрадовалась. Будущее сжалось под его ладонью. У мужчины в ответ что-то снова потеснилось в груди.

От вопросов простое вырождается в сложное, и это плохо, потому что сложности уводят в мир, где не бывает углов и потому нет начала координат и линий опоры. Если она права и Здание было всегда и растет, не имея опоры, то он, инженер, не посмеет подобное объяснить. Такой мир страшен, и потому его нет.

Все просто: девушки до семьи другие, чем потом. Чтобы мужчина не ушел далеко – боятся чего-нибудь. Он услышал шорох в душе – тревогу сменила внезапная радость. Глупая, он же рядом, зачем бояться. Он инженер. Разберет, вычислит, отремонтирует в норму любое. А непонятное не стоит усилий.

Он погладил напряженное страхом плечо. Он любит и желает ей простоты. Он повторил терпеливо:

– Углы – это теплые стены. И горячая вода. И свет, когда захочется тебе или мне.

Он старше дважды и обязан объяснить все, во что верит.

Он объяснил:

– Угол – когда каждый близок каждому, и ты всегда не один, потому что за спиной через стену тоже спина, а когда хочешь лицо, можно оставить на плите закипающий кофе, шагнуть в соседний угол сквозь стену, где живут такие же, как ты, и потому там родное не меньше. И ты вернешься к плите раньше, чем кофе от тебя убежит.

Он обещал:

– У нас будет восемью восемь своих углов. Кульман, и кофе, и соседи за стенами.– Он вспомнил теплое под ладонью – в память руки толкнулось живое.– И Человечек, если ты захочешь.

Женщина развернула к нему ждущее лицо.

Значит, он говорит правильно, обрадовался он.

Но лицо смотрело словно из-за стены. Словно в кровати, отвернувшись от собственной женщины, он толкнулся взглядом в ту, которая за обоями. Которая не его, но смотрит от мужа прочь и потому видит другого.

И вдруг показалось, что объяснил страшную неправду за истину, и женщина – настоящая, рядом,– поверила. И это хуже всего.

Мужчина понял, что болен любовью больше, чем нужно для счастья, и отвернулся в сторону, взамен обняв крепче.

– Правда, что в Крышах живут привидения? –спросила она, ища в нем мучительно близким лицом.

Когда она так, в нем снова хорошо. Он больше не может смотреть в глубину себя. Зато может уберечь пиджаком.

– Здесь чистый лес,– соврал он, стараясь не ощущать далекого запаха замыкания.– И бродят только сигналы телепрограмм. Здесь не случается ничего.

– Не случается...– повторила она эхом в близкую точку.

Он проводил ее взгляд до конца. Там сидело.

Маленькое.

Маленькое увидело два взгляда сразу и заплакало навстречу, качаясь на узких ножках.

Кто из них Нетакой?!

Он вскочил, чтобы уничтожить привидение кулаком и сохранить рядом норму, но женщина, протянув к привидению руку, произнесла странное:

– Кис-кис...

– Не смей! – крикнул в мужчине ужас.

Но Кис-Кис, обрекая одного из Двоих, шагнуло ей прямо в пальцы и зашумело. Тихонько, как маленький приборчик. Женщина спрятала его под одежду, и мужчина видел, что Кис-Кис проползло сквозь слишком просторный лифчик к животу и там свернулось в тоненько тарахтящую кучку.

Осторожно придерживая свернувшееся у живота, она позвала:

– Пойдем? Ему тепло. И он будто внутри.

Двое шли молча. Мужчина надеялся, что ЭТО потеряется по дороге, и нарочно вел девушку по самому краю Крыш.

Не потерялось.

Значит, Нетакая – она, думал он, стараясь не смотреть ей в живот. Но около двери в жилой блок все же спросил:

– Зачем нам?

Девушка подумала и объяснила совсем другое:

– Когда я его назвала, мне показалось, что страшно уже не будет.

– А что это – то, как ты его назвала?

– Кис-Кис? Не знаю. Маленькое. Как Человечек.

Он постарался, чтобы им было хорошо в углу, где завтра встанет кровать. Даже с Кис-Кис было хорошо. Кис-Кис почти не мешал, лежал где-то в ногах и все так же потрескивал.

Мужчина сделал вид, что привык, и сказал ему:

– Кис-Кис.

Ему затрещали громче. А рядом доверчиво улыбнулись.

Ничего. Будет завтра, уже скоро. Будет утро, и они Семьей шагнут из Блока на Завод, девушка и шум производства поглотят друг друга навсегда, и Завод возвратит ее нормальной уставшей Женой, такой, как должно,– женщиной для порядка и покоя. Чтобы оставаться Семьей, они станут возвращаться в покой и порядок, но главное будет там, на Заводе. Там – во имя будущего – все Человечество, там язык единого, пригнанного к частицам людей труда, и все друг друга видят легко и прямо.

Без слов.

Без вопросов. . .

Она шагнула к окну. На уставшем и чуть опустевшем лице мелькали блики утренних лозунгов:

Мужчина следил, неловко поджав ноги, чтобы не коснуться голым Кис-Кис. Сверху обозначили каждодневное:

– Человечек...– позвала женщина тихо и куда-то. И сделала резкое движение, будто решила взлететь.

– Только не так! – замер он.– Не удержу! Так не надо!

Это было, было уже. Он больше не хочет такой жены.

Но эта женщина не улетела. Удивленно засмеявшись, развернулась в комнату с голым на руках.

– Он падал мимо, а я успела. Теперь у нас много, теперь у нас есть почти все!

Она чему-то смеялась, прижимала голое, маленькое, человеческое, с ненастоящими ручками-ножками, к себе.

Это было преждевременно. Он предпочел бы обычный способ, но изменить сейчас он ничего не сможет. Остается просто не спорить. Личное время уже истекло. Мера вещей – труд. Она вернется другой.

Двое вошли на Завод, держась за руки, и раскололись Проходной порознь.

Мужчина обернулся. Ему хотелось запомнить, пока она не вернулась. Не хочу! – рванулась в нем кривая внезапная боль. Но Завод уже поставил боль вместе с человеком в рабочий угол и вскипел запахом высокоразвитой техники. Завод обступил углами широких окон и бодрыми словами Неба.

ЛИЧНАЯ ЖИЗНЬ ИСТЕКЛА,– напомнило Небо Человечеству. Разлился приятный повсеместный свет: ОБЩЕЕ ЗДАНИЕ – ОБЩЕЕ СЧАСТЬЕ. Человека прокололи гражданственные ритмы совместных усилий. Грянул порядок.

Глубоко под Крышами девушке показали участок, первый и на всю жизнь.

Пыльный металл. Отсеявшееся бесплодное электричество. Цикличность. Пути, удобные механизмам. Нормы. Ритмичное согласие. Общий язык труда.

Запах цеха показался приятен. Она вдохнула его целиком.

К вечеру двое встретились у своего блока. Мужчина принес легкую складную кровать.

Женщина подождала, пока новая вещь самораспакуется и разрастется до нормы. Новой вещи требовался новый порядок. Можно было сместить повыше окно. Или вырастить из стены угол, которого еще не было. Приподнять пол в подиум. Интимно приспустить потолок.

Мужчина тщательно наблюдал, решая для себя второй брак. Женщина, подчиняясь ритму малых пространств блока, использовала все механические возможности превращения прежнего жилья в семейный уют. Строго соблюдая интервалы труда, она создавала порядок.

Не надо, хрипло запросился внутрь мужчины невидимый голос. Он проглотил его, не позволив родиться слову вслух.

Дойдя до вчерашней постели, на котором Кис-Кис пело свою тихую песню голому ничейному младенцу, женщина остановилась. Лицо, не обретя смысла, изменилось напряжением памяти. Она удивленно посмотрела на мужа, но увидела только молчание. Молчание не объяснило. Тогда она обняла одеялом чужое, выдвинула в немоту окна и, разжав пальцы, без сожаления положила на воздух.

9.

– Загляни в инкубаторий – свободные кюветы есть?

– Что, серия пошла?

– Нет, по плану, задел прошлого месяца.

– Из какого цеха?

– Шестой родильный, восемьдесят шесть штук.

– Опять, значит, девки.

– Какая тебе разница?

– Мужиков интереснее упаковывать, особенно когда заказ на черненьких...Ой!

– Что?

– Моргает!

– Ну и что?

– Не такой какой-то...

– Температурный режим подтяни. Опять заморозишь – бригаду без тринадцатой оставишь.

– Фу, еще и мокрый... Вечно этот шестой гонит брак!

– Ну-ка... Во дают! Он же кормленый– кто подсунул?

– Я и говорю – брак!

– Какой тебе брак, глазами лупает будь здоров!

– А я что говорю? Другие дрыхнут, а этот... Не такой, поняла?

– Конечно, не такой – маточный потому что.

– Да ты что?! Жуть какая...

– Вот заказик кому-то, ха-ха!

– Слушай, нельзя же! Генприемка засудит!

– Брось-ка на весы – может, до тысячи не добрал?

– Тысяча пятьдесят семь – прям как нормальный, ужас-то какой... Откуда?

– Оттуда, понятно!

– Ну, ты без этого, без жестов!

– Какие жесты, дура! Стерва нецивильная какая-нибудь носила. Не доносила, струсила, вот и подбросила на Проходную. По инфору для мирового позора о таких сообщают. Слыхала небось – “мать-одиночка”!

– Фу, изврат какой – мать...

– Ты не задумывайся! Давай кювету!

– Штрафанут...

– А нас не за что – что дали, то и пакуем.

– А сыщики из Генофонда?

– А ты помалкивай.

– Выбросить его! Во, в форточку...

– Да? А отчетность? За восемьдесят шесть кто расписался? Сама в ведомость нарожаешь?

– А ты не матерись, я нормальная!

– Ну, и сунь куда-нибудь сбоку, чтоб не видно, раз нормальная.

– Спятила – сбоку! Сбоку виднее, в середину лучше... И ведь сидит же кто-то на Проходной – контрабандой протащили. Брак ведь!

– Пусть на акушерском списывают, нам-то зачем? Двигай его в автоклав.

– Ффу, стыд какой... И как решаются? Такое – и чтоб внутри!

– А ты не углубляйся. Мы ничего не видели. Ничего не моргало. Нас не касается. Ясно, нормальная?

– Заказывали – здесь?

– Ой, уже?

– Сообщите индекс личности.

– Р018004.

– Имя употребляете?

– Рика... А взглянуть можно? Мне бы девочку хотелось.

– По девочкам план недовыполнен.

– Мальчик тоже здорово...

– Р018004, до предъявления соответствующих вам документов вы не имеете права развязывать ленточки. Запакуйте обратно и четко отвечайте на вопросы анкеты.

– Извините... Пожалуйста.

– Национальность партнера?

– Я без партнера... Я хочу одна.

– Одна? Хм... Минутку. Алло? Генофонд? Р018004 – формальности соблюдены? Спасибо...Ваша национальность?

– Женщина…

– Это по последнему паспорту. А фактически?

– Вы же видите, что я и фактически.

– Сколько имели метаморфоз?

– Я не имела. Я всегда была женщиной.

– У вас противопоказания? Травма? Я жду, Р018004.

– Я хочу, чтобы меня называли Рикой.

– Название в анкете уже отмечено. Прошу не уклоняться от ответственности. Итак, вы ни разу не становились мужчиной?

– Мне не хотелось.

– Минутку... Алло, Центр Социальных Соответствий? Бытинспекция. Р018004 – метаморфоза илиметаморфо-против? Благодарю. Странно, но вы почему-то не в черном списке. Обязана, однако, напомнить, что возможность Метаморфоз – высший дар Цивилизации во избежание социальных потрясений и сверхгражданских конфликтов. Как бытинспектор, вынуждена оповестить о вашем уклонении от государственной политики спецслужбы. Боюсь, что нежелание менять раз в год убеждения и национальность будет расценено как саботаж. Прогрессивные граждане, между прочим, практикуют гораздо чаще. Предупреждаю, что при вторичном сигнале вас ждет поражение в правах. Имеются вопросы по существу?

– Развязать уже можно?

– Впишите свой личный отпечаток в графу “получен младенец мужской национальности”.

– Ой, наверное как раз хотела мальчика! Я теперь могу?..

– Распаковывайте. Поздравляю, Р018004.

– Меня зовут Рика...

– Ваше пристрастие к древним названиям реакционно. Индекс личности принадлежит только личности, а клички Рика или Кэт носят тысячи. Мой долг напомнить вам: каждый обязан желать того, что хочет для него Государство.

– Ой, какой он крохотный... Агу! Я твоя мама...

* * *

– Рика, твое приобретение заливается!

– Тихо-тихо, маленький, сейчас-сейчас. Ты бы подошел к нему... Сейчас-сейчас, мама руки вымоет.

– Сама заказывала, сама и подходи.

– Вот она я, вот твоя мама...

– Сдурела, чего ребенку говоришь... Произнести неприлично!

– Но ведь до года разрешается...

–А ему год и две недели!

– Берт, ну почему придумали, что это неприлично? Мама – это хорошо, я и во сне видела...

– У тебя опять память во сне? Завтра же покажись психоаналитику.

– Ой, какой ты стал, Берт... Тихо-тихо, маленький, тихо-тихо.

– Жмурится все время. И орет. Ты не умеешь, а туда же...

– Сейчас укачаю.

– Ну, дикая! Разве так надо? Укол в родничок на темечке – и неделю не пикнет.

– Ой, Берт... Он и так смотреть ни на что не хочет.

–А ты на подоконник положи, пусть на Закат пялится. Сегодня потрясающе – через веки светится.

– Опять хром. Выбросы гонят.

– Какие выбросы? Ты что, о фирме “Эстетика Неба” не слыхала?

– Почему же. Я каждый вечер заявки посылаю.

– Да? И что заказываешь?

– Белые облака.

– Ну, и дура. Ретро не в моде.

– Потрогай, маленький, потрогай, через окошко можно.

– Лучше бы вместо мальчишки новый ужастик к видику.

– Не надо плакать, маленький, подрастешь, спросишь у Берта, зачем ему новый ужастик, если есть Закат.

– Слушай, сдай его в Генофонд, он явно бракованный – окна боится.

– Ну-ну, малыш, закат течет-течет да и стечет куда-нибудь. Закончится...

– Сама ты дура законченная – краски-то сегодня прелесть! Бирюза. Мой любимый цвет, кстати.

– А?.. Берт?..

– Пожалуй, логичнее фиолетовым надушиться, а, Рикуля?

– Берт! Ты опять, Берт...

– Перестань на меня таращиться. Когда у человека переходная стадия, это неприлично.

– Зачем, Берт? Не надо... Не слушай их!

– Рикуля, детка, больше всего мне надоело слушать это неутешное, которое ты с вечера до утра трясешь, будто взбиваешь коктейль!

– Ты опять уходишь?

– Мой контракт с тобой почти истек.

– Хорошо. Уходи. Но мужчиной.

– Но тогда мне придется выдержать срок до конца!

– Я отпущу тебя просто так, только не надо этого...

– Ты все усложняешь, это невыносимо! Я нормальный человек, я не нарушаю законов!

– Я тебя прошу.

– Прости, Рика, но у меня новый партнер. Мы уже согласовали. Я вполне могу побыть женщиной.

– Берт!

– Берта, с твоего разрешения, уже Берта. Я возьму твою пудреницу? И, если не возражаешь, респиратор, лучше в полоску. Полосатое в этом сезоне не в моде, ты ничего не потеряешь.

– Теряю.

– Не надо намеков, умоляю. И вообще... Постоянство, младенцы... Их вполне можно выращивать на конвейере.

– Тише, маленький, тише... Тетя шутит.

– Ну, знаешь! От тебя всегда будут уходить!

– Ты ушел в последний раз, Берт.

– Пожалуй, плащ я тоже захвачу... Имей в виду: прознают про твою биостабильность в Центре Социальных Соответствий – мальчишку конфискуют.

– Нет!..

– Я не хочу, чтобы взяли на заметку и меня.

– Ты этого не сделаешь!

– Ах, боже мой, не отговаривай меня от выполнения законов! Плащ заброшу в среду. Чао!

* * *

– Мам, там летает. Завтра летело и сегодня. Я живу и живу, а оно все там. И мигает. Там что?

– Свалка.

– Огоньки плавают – это красиво?

– Нет.

– Почему?

– Это контейнеры светятся. В них спрессованный мусор.

– А почему они за окном?

– Потому что больше негде.

– А мусор – это что?

– Все, что когда-то было. И однажды кончилось.

– А какое раньше было Все?

– Разное. Круглое, жидкое, железное, каменное. Еще – живое. И неживое.

– А живое – что?

– Люди, малыш. Человечество.

– Разве Человечество кончилось?

– Оно кончается, потом начинается снова.

– Значит, когда-нибудь мусора будет совсем много? И тогда он не сможет летать?

– Он летает временно, чтобы остыть. Потом из него строят Здание.

– Поэтому он кубиками?

* * *

– Мама! А этот цвет как называется?

– Цвет электрик.

– Электрический, да? Электричество цветет ночью, я видел. И пахнет. А тот контейнер, с органикой, тоже какого-то цвета?

– Скорее всего у него цвет морской волны.

– А морской – это как?

– Мор. Смерть. Это старый язык, который сам умер. А слова от него остались. Цвет мертвой волны.

– Разве волны умеют умирать?

– Наверное.

– Как у старого соседа, да? Он говорит, что ничего не слышит. У него умерли звуковые волны, да, мама?

* * *

– Мамочка, не плачь, ну, пожалуйста, ты вернешься и будешь не очень другая, я все равно тебя узнаю, я буду звать тебя – Рик, а про себя все равно – мама, ты станешь взрослым мальчиком только снаружи, а я буду видеть тебя изнутри, я вырасту, стану сильный, и ты больше никогда туда не пойдешь, за год я вырасту, и ты опять станешь мамой вслух, не плачь, мама...

10.

– Как всегда, – не поверил человек. Поверив, убедился: – после капремонта мир потерял обитаемость. Казалось, что безжизненность – навсегда. Он удручился: – Я бездомен чаще других.

Пахло дезинфекцией. Стены держали над собой пустоту. Через лак сквозила структура свалки. Свалка разрезана поперек, упакована впритирку. Все культурное – слоями наружу: назойливый металлический прах, органикощепки, заусеницы. Из невидимой точки сквозит мерный радиофон. МЫ – ПОЗАБОТИМСЯ–О ВАШИХ – ЗАБОТАХ.

Человек накрыл раздражающее ладонью. В ладонь терпеливо заботились. Тогда он нашел – среди последствий ремонта – тюбик с домашним волноизолирующим сверхлаком. Затер. Точка рассеялась. Осыпалась с потолка белым ничем и зародила тоску.

Психорадио. Лак уже не спасает. Отремонтировали. Теперь психорадио внутри, в мне, притворяется человеческим и живым.

Человек прошелестел ладонью вдоль стен.

Плоскости есть, но нет остального. Капремонт. Бригада, затаившаяся в прессмусорных дебрях, пропивает премиальные, а здесь – наискось через потолок – флюоресцирует Знак Качества.

Внутрь человека толкнулась из стены незаконным ребенком память. Известняк, - сказала что-то память. Новое слово из Прошлого он принял терпеливо, не пытаясь войти в незначащий смысл.

В стенной панели из прессованного мусора ковырнулось нечто, возникшее встречь. Скользкое и поперек ладони. Окаменелость, - подсказала память. Процарапав насквозь неглубокую кожу, ушло, мягко, как женское тело. Будто живое повернулось навзничь внутри стены.

Стена беременна, осознал Прошлым сегодняшний день человек. В поиске внятного дернулся в сторону. Внятного не возникло. Была тишина.

В беременном теле должно ожидаться живое, услышал в себе человек.

Он терпел молчание дальше, угнетенно рассматривая то, что оставил ему капитальный ремонт. У него врожденный порок памяти. Поэтому ремонтники уничтожают все, что было какое-то время около него. Капитальное раз в месяц общественно необходимо. Общество заботливо воздействует на малый его человеческий мир. На весь жизненный Блок. На все. Кроме Холодильника.

Холодильник – антикварная ценность. Застрахована поперек времени давним прадедом. На тысячу лет вперед Холодильнику обеспечено особое электропитание. И семьсот шестьдесят – из тысячи лет – терпят сквозь себя примитивный агрегат.

По ночам холодильник наивно мурлычет. Иногда человек, тот, что рядом в данный момент, осознает его невразумительный зов и ищет для холодильника Что-то.

У Холодильника имеется Внутрь, ее нетрудно найти. Внутрь открывается первобытным светом наружу. Там живет небольшой управляемый холод. Холод пережидает длинное время веков – непонятно зачем. В холод можно что-то поставить. Например, любимую долгую вещь. И человек, найдя себе долгое, ставит его внутрь Холодильника, и тот благодарит монотонной песней. Холодильник застрахован от пытки временем. Мир изменяется в свежие стены, и остается лишь Старая Вещь.

Вы когда-нибудь искали Старую Вещь рядом? Рядом ее всегда не хватает. И вы одушевляете личные стены в Прошлое. Чтобы оно вас запомнило и возродило для кого-нибудь через тысячу лет.

Но дочь, уходя навсегда, все равно потребует у матери:

– Ухожу. Дай мне память. Покажи мне всех, кто меня проявил.

Но вам давно уже нечего дать.

Психорадио икало и лихорадило. МЫ... МЫ...

Отвратительно. Каждый раз чувство, будто на тебе тайком подменили белье на чужое.

Человек усмехнулся. Даже психорадио барахлит. И пару букв сэкономила Эхослужба. Отлично. Теперь он сосредоточится на собственном доме. Хотя сосредотачиваться на проблемах незаконно.

Но возможно, пока Эхослужба разыскивает потерянные буквы.

От прежнего в доме осталось окно. А он надеялся, что окно заменят. Все же он сорок третий в четырнадцатой очереди второго порядка. Ежедневная смена стекол ему уже не по карману. Он льготный навытяжку жалюзи.

Зачастило. Отдышалось и всплыло на поверхность. Чтобы заглушить в себе присутствие забот, человек шагнул к окну. Стекло, уловив платежеспособное приближение, почернело. Человек поторопился бросить в счетчик монету, чтобы посмотреть, что снаружи сегодня.

Черная слепая плоскость, затянув раму предварительным свежим раствором, мягко выплавилась вовне. Стала видна погода.

Сегодня без изысков. Ясно. Прозрачно. Холодно.

Ветер, объяснила чувство Память. Посреди ветра жует медленная лошадь.

Чувство осталось голым – человек не помнил ни ветра, ни остального.

Человек осторожно втянул ствол форточки. Надо же. Нормально, Почти без атмосферы. Никаких отработанных энергий и патологических реактивов. Проветрить, пока не хлынуло. Может, вытянет наружу этот убогий Знак Качества. Знак на стене – наверняка комиссия сверху. Или даже Патронажное Око.

Жалюзи капбригада куда-нибудь слевачила. А он надеялся больше не видеть Калейдоскопа.

Калейдоскоп поворачивался. Плыло – вверх, вниз, в глубину. Взлетало и опускалось. Скользило. Сегодня только контейнеры.

Огни контейнеров подстегивали в нем неускользающую тревогу. Там не бывает лошади. И ничто не сыплется и не льется. Но оживает Память.

Не стоит менять стекло.

Сделать вид, что засыпаешь. Что согласен быть сорок третьим в четырнадцатой. Что рад оплатить собой любые радиозаботы. Что в восторге от ублюдочного Знака на потолке. И никогда не искал в стенном мусоре доисторических штучек. И не перестраивал тайком своего жилого Блока – техническое в одно, органическое из стен – в другое. Что все еще впереди, и он, чтобы продолжить Человечество впредь, даже закажет кювету с младенцем.

Психорадио встрепенулось. Человек почувствовал, что его настойчиво притишают: он позволил слишком много иронии. Сейчас начнут собирать компромат. И позаботятся сверх плана.

Придумать себя свежим стеклом, раз не вставили жалюзи. Гладкое, ровное, свежезалитое. Психоэхо соскальзывает наружу. На Свалку. Ищет себе цель меж мусорных контейнеров.

Нет, нет. Без иронии. Искренне. Радужно.

Он стекло. Замечательное бронестекло. Стойкое. И даже пока прозрачное. Он может противостоять заоконному смогу двадцать четыре часа. Он – препятствие экодиверсиям и излучениям.

Он выдержит и страх, и бездумный рефлекс покоя. Он снова и снова заставит себя отрекаться от четырех отремонтированных стен во имя мучительной боли. Других за такое наказывают. У них в паспорте инвалидность – врожденная память. С ним труднее. В нем память от того, что он рожден не в кювете. Он рожден женщиной.

Когда память – больно. Она бывает из Прошлого или из того, что только будет. Прошлое не кончается дольше. Наверное, оно длиннее того, что было впереди.

Он хочет знать будущее. И когда узнает все, тогда, может быть, мир изменится.

Будущее и прошлое видимо только во сне. Их соединяет его болезнь – память.

Хочу видеть лошадь.

Душа просила себе из древнего жизни. Но Память вздохнула в лицо беспощадным. Хлынул мрак –угловатый, заросший иглами зданий.

Лошадь...– заплакала, отступая, душа.

Но в него вошел тяжкий запах подземных корней, не видевших солнца. Корни сползлись вглубь, спрессованы в точку, сжались в общий бескровный кулак.

Человеку нужно сквозь сгущенную почву прочь от корней. Трудоемкий полет ползком. Дышать землей возможно лишь медленно и надрывно. Вдох – скрежет песка по трахеям. Выдох – горький от глины.

Кулак корней ушел в глубину, корням не осталось надежды. Вдох. Вместо песка – пустота. Что ж, он будет дышать пустым.

Наждак асфальта, бетона, панельных стен. Он с ожиданием касается их, чтобы разбудить. Ладонь оставляет стене свою кожу – живое впиталось светлым пятном.

Где я мог видеть белые тени? – мучается в нем Память. Он знает, что белые тени на стенах темных зданий – страшно. Но не знает, почему.

Пронзенные окнами здания. Окна друг в друге, напротив, рядом, окна в окнах – до бесконечности. Будто отражается взаимными зеркалами одно и то же лицо.

По зданиям пробежало движение – открылись все форточки разом. Чтобы окна имели точки зрачков. Город взглянул в самого себя.

По стенам скользит бордовая тень – это человек растворяется в подсонном мире, чтобы видеть себя целиком.

С изнанки зданий – меридианы дорог. Меридианы переломаны и ведут в Никуда. Там, где Никуда,–ураганный сквозняк. Там Вселенная пролегла спиной к Мегаполису. Безлюдно. На крышах – тень Неба. Край Неба оборван.

Ушли и оставили, пугается человек.

Зрачки окон сдвоены темнотой. Темнота неприятно сползает в глубь зданий. И он видит в ней внезапное: форточки смотрят в него дальнобойными орудиями. И удивляется беспредельности хаоса: ведь окна могут расстрелять лишь окна напротив.

Стало ясно, что внутри сна он не имеет прав. Он должен быть Памятью и не может присутствовать действием.

Пусть, соглашается он. Ружьям полезно смотреть друг другу в дула. Он запоминает, как выглядит дуло внутри.

Город вздрогнул новым движением. Человек покосился на форточки, но бежало не там. Ниже. Оставляя в сумерках желтые блики, из подъезда крадучись скользнул двуглазый фонарь.

Бедняга, пожалел его человек. Прятал свет в нежилом.

Здания раздвинулись в площадь. Город снова прицельно замер.

В бликах стекол воспалились ожиданием поколения лип. Мегаполис истирал их асфальтом тысячи лет, превращая в стекло людей, изгладил жизнь прочь, оставив от них лишь зеркальные силуэты.

Тысячи лет прицелы торопят остывшее время, угадал человек. Страх войны нас уплостил в тени.

Вверх со дна площади потянулся невысокий дождь. Фонарь забрел в его влагу и пустил провода в глубь асфальта.

Он так одичал, что почти ожил, опять пожалел человек.

Родился ветер, качнул фонарю глаза. Желтое сморгнуло влагу и, повернувшись, посмотрело в человека. Лампы, накалившись на миг, ярко вспыхнули живым. Стали смотреть.

В форточках тускло и тайно светился металл, и тело медленно осознало: Город выстрелит сам в себя прежде, чем солнце, упав, качнет Мегаполис.

В человеке заплакала память о будущем. Не надо, молила память, не надо больше. Мы иссякли не насовсем. Мир гложет хаос, а после нас крадется убийство.

Я же не знал, что мы так безобразно бессмертны!

Тьма выдернула звезды из-под лап. Изнанка тьмы обожгла наждаком. За изнанкой недвижно толпились неживые углы.

Лев замер. В лицо горячо вздохнуло пространство багровых закатных сумерек. Вспыхнули, позвав, два желтых всплеска.

Родившийся под лапами ветер качнул глаза фонаря.

Лев взглянул в плоский свет вблизи. Вселенная свернулась кольцом, чтобы вернуть его в начало пути.

Зажмуриться, чтобы не увидеть обмана. Закричать обездоленным голосом. Отвернуться во тьму – по сравнению с тем, впереди, тьма уже не бездонна.

Раздвигая гривой багровеющий воздух, Лев шагнул на асфальт.

Ослепляюще взвыли сирены. Оживший автомобиль взрыл асфальт колесом. Захохотала автоматная очередь. Грохот выгнул Город в мениск. Окна навстречу едино вспыхнули красным. Суженные зрачки бойниц прыгнули смертью.

Лев вздохнул:

– Я заблудился.

Он просил прощения у Лап, Хвоста и Кисточки на конце себя. Углы подступили к горлу. И лапы Желтого Льва коснулись Желтой Саванны.

Бордовое в окнах атомно лопнуло. Плоские лица отделились от ненужных больше прицелов и удивились началу конца.

– Господи! – взмолился человек своему сну.–Пусть лучше Город насытится мной и исчезнет!

Звезды кончились.

11.

Всхрапнул Холодильник, разбудив сон в отремонтированной комнате. Человек тупо посмотрел на звучащее.

ВЕЩЬ,– немедленно включилось психорадио.– ДАВНО НАДОЕЛА. МОЖНО ДОРОГО ОБМЕНЯТЬ ЧЕРЕЗ АНТИКВАРНЫЙ ФОНД. НА НЕДЕЛЮ В ЦЕНТРЕ УДОВОЛЬСТВИЙ.

Человек представил себя ублаженным отовсюду. Обоняние. Осязание. Желудок. Все вполне подвергалось воздействию удовольствий. Не найдя в себе места, которому от чего-нибудь не могло не стать приятно, он с отвращением осознал: цивилизация всесильна.

Человека затошнило от сладкого бытия.

В конце концов он не один. У него есть Память. И Холодильник. И Стены с известняком.

Он распахнул наивно тарахтящий примитивный куб. Внутри ясно и безветренно. Холодно. Погода и климат. И странно, что погода и климат никогда не меняются и не вращаются Калейдоскопом. Можно приоткрыть – ненадолго – еще один объем, малый. Там сохраняет себя морозное Нечто. Память объяснила: снег. Слово показалось неповторимым, терять его из себя не хотелось.

Нетакой человек произнес быстро вслух:

– Снег...

Человек вжался в объем морозильника – уместилась лишь ладонь. А хотелось полностью и навсегда.

Ему нечего положить в снег, кроме себя самого. Но явится бытинспекция, вытряхнет тело навзничь, что-нибудь из него разбив при повороте или в дверях, а комнате назначат свежее излечение. А если не разобьют и разморозят до прежнего страдания, то выселят все равно, и Старая Вещь достанется другому.

Память. И ее слова. Утихают медленно, вспарывая человека. Боль, сужаясь, уходит. Нетакой плачет оттого, что она не осталась рядом. С болью можно жить. Боль в одиночестве становится другом.

У вещи скверный характер. Пока тарахтит – паралитично трясется, внезапно перегорает и внезапно самоизлечивается, рыдает время от времени под себя длинными лужами. Не имеет одного колеса из четырех. Старая вещь инвалид.

Как и я, подумал человек. В ней тоже что-то не так. Или во мне. Я ищу в этом холоде, хотя ничего не оставлял.

Но пока инвалид урчит доисторические мерные ругательства, человеку кажется, будто в нем есть необходимость.

За окном – цунами. Черно-бордовое. Он предпочел бы белое. Белые шорохи. Но общественные вкусы формируются свыше. Поэтому сегодня черно-бордовое.

НеТак, отойдя в пустую от вещи сторону, провел по стене холодными пальцами, чтобы оставить влажный след своего присутствия. В руку толкнулся мягкий бугор.

Шелковистый.

Задышал небольшими легкими.

Гибко шевельнулся и выпрыгнул из стены в комнату.

НеТак вспомнил, что недавно стена была беременна.

Кошкой, подсказала Память.

НеТак отдернулся в безопасность. Не может быть. В стене только прессмусор Свалки. И ничего больше.

Но Кошек не бывает уже тысячи лет. И тысячи лет живого не рождает ни живое, ни мертвое. И ничто не бывает на самом деле беременным.

Сопротивляясь здравому, человек ощутил внезапное облегчение.

Рожденное стеной приблизилось к Холодильнику, чтобы тронуть усами вблизи. Зажмурившись, отжало усы белым холодильниковым углом и ласково мяукнуло.

– Что?..– испугался человек.

Но это, с усами, человеческого не услышало. Затарахтело вторым голосом Холодильнику. Два доисторических существа запели хором.

Тоже мурлычет. Как Старая Вещь. Вещь. Наверное, потому и вышла, что давно не слышала похожего. Или искала, и вот нашла.

Это не просто Кошка, раз ждала тысячи лет в Стене. Это Идея Кошки. Праматерь всех кошек. И исчезнуть из мира не может.

Праматерь. Не так уж сложно. Он тоже рожден женщиной. Наверное, у родившей его вне законов тоже была Идея.

Пракошка потянулась усами в стороны, проверяя, все ли нужное для возрождения имеется рядом. Около лапы нервно подскакивал длинный хвост.

Я хотел увидеть совершенное. Снег. Или Льва. Или другое, не похожее на меня. Чтобы подошло и поверило, хотя бы во сне. Человек ощутил неловкость собственного присутствия. Я не готов к последствиям. Совершенному мне от себя предложить нечего. Она понимает и правильно не видит меня.

Пусть, согласился человек. И попросил: но пусть у Идеи будет собственное имя.

– Это что-то значит?

– Хорошо. Это подходит. Я позову... Варвара?

К нему не повернулись.

Хвост около Кошки существовал отдельной и вполне самостоятельной жизнью. Он изнурял себя высшим пилотажем – вверх, вниз, вбок. Стремительный танец.

Неужели там есть что-нибудь еще? – попятился взглядом человек. Или даже много? Там мусор. Спрессован настолько, что все хочет вылезть обратно и соглашается жить среди Человечества. И мир скоро заполнится всяким, рожденным на Свалке.

Может быть, новое окажется спасительней для мира, чем мы.

НеТак почувствовал, как быстро устает в нем логика, чтобы освободить место ожиданию нормального чуда.

Я не нужен, испуганно понял человек. Живое обходится без меня. И я уже не могу создать какую-нибудь пользу даже во сне. Я не искуплю их собою. И зря терпел муку Памяти. Эти, Живые из Стены, даже не смотрят в мою человеческую сторону.

Он взглянул на Стену, на которой затаилась его огромная тень, грузная и безгласная. На тени слабо мерцали незаконнорожденные подражательные полоски. Ощутив человеческий взгляд, тень дрогнула, стирая с себя чужое, и немо возвратилась в нечто.

– Можешь остаться с живыми,– разрешил он Тени.

И приготовился шагнуть из пустоты прочь.

В черно-бордовом его мусорное тело всосется прессом, и мертвое вторично умрет. Вторсырье оформят в единую среду, куб воскресят для хозяйственных этажей. Покрасят в цвет электрик. И он станет болтаться в Калейдоскопе учебным пособием, пока не ляжет гранью в чей-то блок, жилой или мертвый.

Сможет ли тогда из Стены, содержащей его бывшее, что-нибудь вышагнуть? Хотя бы Тень?

Я не гожусь даже для мусора, определил себе отсутствие смысла человек.

Он хотел отвернуться от себя. Он искал взглядом место, не причиняющее боли.

Бордовое впереди заглушилось неожиданным живым пятном. Пятно не имело правильных углов и не торопилось соскользнуть выше или ниже. Оно осторожно и ненавязчиво постучало в форточку.

Человек поверил не сразу. Маленькая фигурка ждала за чернеющим стеклом. Вращение Калейдоскопа постепенно оттягивало ее прочь.

Мальчик, понял человек.

Он выжал раму телом.

Ребенок. Мимо. Я должен успеть. Четыре минуты не дышать. Хватит одной.

На плечах у мальчика спал вокруг шеи котенок.

– Я падал,– объяснил мальчик.– Долго.

– Ты можешь говорить! – испугался человек.

– Я очень долго не мог никуда упасть. Я только стучался, а мне не открывали.

Голос ребенка был серьезен. Слова означали не знаки труда или быта, и звучали даже не на языке памяти, а означали сами себя и еще дальше и глубже. Человек слышал в них раскрытое пространство.

– У тебя хорошо,– сказал мальчик.– У тебя так много. А я, наверно, падал со шкафа. Ты теперь – папа?

Осторожно, чтобы ничего не разрушить непоправимым шевелением, НеТак кивнул.

Он не может сейчас говорить слова. Он всегда догадывался, что слова умеют внезапно убивать. Лучше потом, когда он сумеет себя разоружить. Тогда он скажет слова – про снег. Про Лошадь и Желтого Льва. Про цвет морской волны. Даже когда-нибудь про маму и Рика – потом.

Папа. Да.

У него была мама. Поэтому он теперь – папа.

Он очень бережно уложил ребенка рядом. Мальчик приткнул в свое малое тело сонного котенка. Можно было ненадолго заснуть.

Сквозь оцепенение сна НеТак видел, как, держа на отлете окаменело замерший хвост, осторожно подкралась к ним Варвара.

Значит, все-таки видит. Значит, я еще есть.

Варвара мягко прыгнула, задев хвостом лицо, хвост отдернулся от человека с ругательством, кошка осторожно прихватила у спящего котенка шкирку и исчезла в Стене.

Про Варвару тоже нужно рассказать, подумал человек и смог наконец отдохнуть.

12.

– Внимание! Сообщает ИнтерИнфор! Многие люди Человечества, те, кто в данный момент не заняты в созидании Потреблении и Производства, собрались на Главной Площади Здания. Все ожидают События. Порадуемся за всех, кто сможет пронаблюдать его в естественных условиях, порадуемся за отдыхающих, облачившихся ради События в выходные респираторы и яркие защитные костюмы. Внимание! Для тех, кто по уважительным причинам не может присутствовать при Конце Света непосредственно и лично, ИнтерИнфор ведет трансляцию прямо из центра будущего События. На возвышении среди Площади заканчивается демонстрация новых моделей гермошлемов “Вечная ночь” – видимо, Событие приближается. Техники готовы врубить Репродукторы Воодушевления. Внимание!..

– Внимание! ИнтерИнфор! По предложению Патронажного Ока последнее слово предоставляется Небу. Внимание.

Человечество – левое плечо вперед – по команде Репродукторов Воодушевления повернулось респираторами вверх. Человечество дышит немо и плотно. Ожидает неразличимыми пятнами лиц.

Прощальная симфония вверху затихла.

Одно плечо крамольно поинтересовалось:

– Ладно, конец. Предположим. Но мусор-то –куда?

Небо невидимой тряпкой вытерлось в небывалый серый тон. Толпа потрясенно выдохнула общий стон. Серое окаменило собравшихся жутью. Однотонного Неба никто никогда не видел. Человечество затаило дыхание, готовое вскрикнуть единым криком. Занавес Неба зашевелился, и с него заскользили прежние рои мусорных контейнеров.

По лицам прошелестело разочарование.

Плечо, невзирая на всеобщий гипноз, упорно пыталось отстоять личное недоумение:

– Так что ж, все так и останется, что ли? Света не будет, ладно. А хлам? Помойку – куда денут?

Про хлам никому не интересно. Интересны растущие Стены, ставшие дальше видимых пределов. Общенародное напряжение торопит их чем-нибудь завершиться. Места запроданы задолго назад. Человечество дышит впритирку и строго по команде – у каждого внутри общий на всех регулятор. Дежурная добровольческая группа, вызвавшаяся обеспечить Концу Света идеальный порядок, уже сменилась несколькими поколениями. Выручка за места потрачена Зданием на достойное оформление. Здание себя иллюминировало. Стены, где-то невидимо сплотившись в точку, вспыхнули яркими лозунгами. Стало видно, как Город затягивает Небо балконами. Над Площадью остро заплескалось электричество.

– БЕЗ ПАНИКИ, ТОВАРИЩИ, ЧЕЛОВЕЧЕСТВО! – объявили репродукторы общественный покой.– КОНЕЦ СВЕТА МОЖЕТ УВИДЕТЬ КАЖДЫЙ! КОНЕЦ СВЕТА– ПЛАНОВОЕ МЕРОПРИЯТИЕ, ЗАВЕРШИВШЕЕСЯ ДОСРОЧНЫМ ИТОГОМ.

Город над головами сомкнулся. Ах, вот что, ахнула масса, потолок! УРА ПОТОЛКУ!

Солнце исчезло. Неоновые всплески засуетились. Снующие контейнеры строились по ранжиру. На новеньком Потолке засияли слова детского рок-гимна.

– НАШИМ ДЕТЯМ – УРА! – возгласило Воодушевление.

На головы Человечества обрушился фейерверк.

– Конец света, а ничего страшного! – разочаровалось Плечо.

Респираторы рядом зашевелились. Лица с дыхательными шлангами искривились, как знаки вопросов.

Одно лицо обрадовалось первым:

– Ничего и не кончилось. Наоборот, праздник.– И выкрикнуло свое счастье общепонятно: – Мы едины – мы непобедимы! Теперь мы совсем вместе под одним потолком и начнем жить в одной комнате!

– Даже помереть не смогли...– сожалело Плечо.

– СОБЫТИЮ И АВАРИЙНОМУ ОСВЕЩЕНИЮ – УРААА, ТОВАРИЩИ!

По Площади прокатилось требуемое. Его смяло чье-то совсем детское:

– Не хочууу!

Просквозила пауза. Лицо, догадавшееся первым, взбодрило:

– Даже удобно – весь мир в большой одной Комнате!

– Балаган! – заскандалили рядом.

– А санузел? – спросили откуда-то.– Не совмещенный?

– Конец! Какой, к черту! – поддержало скандального Плечо. Собственный голос взвинчивал в нем раздражение и злость.– Хлам! Был и остался!

Сверху зазвучало, объединяя внимание:

– ИнтерИнфор берет интервью у Первого Монтера Человечества. Первый Монтер – первый во всеми в производстве, и в потреблении. Товарищ Первый, сообщите своему Человечеству, как вы гордитесь доверенной честью.

– Я горжусь! Я...– Человек в альпинистском снаряжении захлебнулся.– Я всю жизнь! Мечтал! О Конце Света! И готовился! Физически! – Он оттянул тугие ремни и отпустил их громким щелчком. Хотел торжественно помолчать, но вспомнил: –И морально!..

Репродукторный голос подсказал:

– Покажите Человечеству то, что вы держите своими осторожными, но умелыми руками.

– Я держу лампочку! И я донесу! Обязательно! До потолка! Не разбив ни разу!

Репродукторы грянули:

– УРА ПЕРВОМУ МОНТЕРУ!

Человек в альпинистском снаряжении упруго перебежал в бронетранспортере Площадь и бодро полез в нем на стену.

– ВНИМАНИЕ! Наш замечательный Первый Монтер не позволит нам остаться в темноте. КОНТРОЛЬНОЕ ВРЕМЯ ПОШЛО! Через четыре часа восемь минут нам засияет Самая Большая в мире Лампа! УРА НОВОЙ ЭРЕ И НОВОМУ СВЕТУ!

– Наш корреспондент сообщает из Подвалов Здания. Здесь, в суровых подвальных условиях, происходит разработка интереснейшего научного эксперимента. Слово Ведущему Экспериментатору.

– Давно требует практического воплощения идея замещения Мусора на уже готовые блоки Фундамента.

– Вы полагаете, что природные запасы контейнеров могут когда-нибудь иссякнуть?

– Что вы! На мой научно-практический взгляд, такая возможность у Человечества исключена. Проблема в другом: прессовка Мусора сегодня не является самым экономичным способом строительства Фундамента Здания. Гораздо дешевле брать уже готовые блоки из устаревшего фундамента и надстраивать из них верхние этажи.

– Спасибо. Будем верить, что ваша замечательная идея успешно воплотится в Практике. ОБНОВЛЕНИЮ – НОВЫЕ СТРОЙМАТЕРИАЛЫ!

– Сообщение из Утиль-Центра. Прием извлеченного из Стен антиквариата, как то: вещей доисторического быта, костей вымерших существ, пластин с языковыми примитивными надписями, а также древних газет и инструкций – производится до девятнадцати сорока трех. Для желающих при разрешении Патронажного Ока осуществляются за особую плату шлифы на личных квартирных стенах. Возможно одновременное страхование от несчастных случаев и капитальных ремонтов. ПРИОБРЕТАЙТЕ ГАРАНТИРОВАННУЮ ЛИЧНОСТЬ В ПАТРОНАЖНОМ ОКЕ!

– Внимание! Передаем Спецобращение к гражданам Общей Комнаты. Группа экстремистов женской национальности осуществила побег с Крыши Здания, предварительно попытавшись захватить мусоролайнер. Двух удалось доставить в Центр Психомоделирования. Один экстремист самоубился, нырнув в неостывший после прессовки куб. Семерым удалось скрыться в неопознанном направлении. Поиски продолжаются. Просьба к населению Общей Комнаты соблюдать осторожность: предполагается, что экстремисты заражены беременностью. ПОДДЕРЖИМ ПОЧИН ПЕРВОГО ЭТАЖА: В ЦЕЛЯХ КОМНАТНОГО ПАТРИОТИЗМА СМЕНИМ СВОЮ НАЦИОНАЛЬНОСТЬ НА ПРОТИВОПОЛОЖНУЮ!

– ВНИМАНИЕ! Центр Удовольствий предлагает населению новую услугу – ГЕДОНОМОРТИРУМ. За передачу личного счета в собственность Общей Комнаты все желающие могут перед Уходом в Небытие испытать счастье одновременного удовлетворения всех неудовлетворенных при жизни желаний. Цель нашей Комнаты – наиболее полное удовлетворение потребностей. Ждем первых клиентов! РАЗОВЬЕМ НАШИ ПОТРЕБНОСТИ ДО ПОЛНОГО ИХ УДОВЛЕТВОРЕНИЯ!

– Сообщение ИнтерИнфора. Конец Света положил начало Новой Политике. Мы, Человечество, приветствуем новое Патронажное Око! Мы приветствуем обновление в целом! ДА ЗДРАВСТВУЕТ ОБЩАЯ КОМНАТА, СЖИМАЮЩАЯ ЧЕЛОВЕЧЕСТВО В ОБЩУЮ ТОЧКУ!

13.

Мальчик дочитал страницы, замурованные стеной.

– Варвара, можешь закрыть,– попросил он. Книга в стене мягко ушла вглубь. На миг высветилось слово на обложке: Брэдбери.

Я запомню, подумал мальчик и посмотрел в окно. За окном длился Ласковый Дождь.

– Мама,– позвал мальчик без надежды.

В стекло бились струи.

Они прозрачны, и это мама, подумал маленький человек.

Большой человек, ушедший в стену, думал другое: стекло в окне разноцветное. Но всегда мертвое. Малыш, хотел сказать человек, не нужно звать к себе мертвое. Но мальчик уже повернул руль окна. Стекла разъехались в стороны. На стороны осела медленная влага, и дождь оказался теперь прямо на лице мальчика.

Когда я был жив, с неба падали яды и мусор. А теперь брызги летят прямо в меня. И в него. Варвара, ты слышишь воду? Мир меняется – это правда?

Пракошка дернула хвостом где-то в невидимой глубине стен. Мир был слишком мокр, чтобы она заговорила. Стена чувствовала, как Пракошка лежит на книге, на которой написано: Брэдбери. И ей почти хорошо, хотя немного сыро. Варвара, там – живая вода. Так кажется моему мальчику. Может быть, отвернулась Варвара. Распахнула страницы, тронула усами: здесь по крайней мере сухо. И ушла в желтые пустыни Марса.

– Мама,– повторил мальчик свой неверящий зов. Чтобы яснее услышать ответ, прижался щекой к падающей воде.– Тебе никто не открыл. Иди в мое окно, мама.

– Здесь раньше жил НеТак,– уговаривал он.–А потом его не стало. Он не такой и не ушел в Гедономортирум. И в Мусор тоже. Когда за ним пришли, он шагнул в стену, а тень от него спряталась под холодильником. Но потом она заскучала и тоже ушла. Наверно, она его уже догнала. Она была легкая и чуть полосатая. Я немножко с ней поиграл.

– С тенями всегда проблема,– фыркнула внезапная Варвара. Она выскочила из книги и приблизилась к окну.– На Марсе отвратительно. Там тоже последствия цивилизаций.– Она медленно внюхалась во влагу.– Дождь... В этом мире. Странно!

– Это мама, правда? Она так ласково гладит...Правда, Варвара?

– Правда, если тебе так хочется.

– Варвара, ты приходишь. А почему не может вернуться НеТак?

Варвара прижмурилась, делая вид, что дремлет. Опять они спрашивают. Вместо того чтобы думать самим. Естественно, он не может вернуться. Для этого надо быть хотя бы немного ПРА.

А я не смог, думал бывший человек. Я слишком много молчал. И соглашался. Соглашался, пока мог, чтобы оставаться рядом. Чтобы мальчика не отправили на метаморфозы. Чтобы не стряслось ремонтов и переделок. Я молчал и соглашался. Я лгал. Я боялся. Пракошка входила в мои сны и гоняла там лапами по полу маленькие планетки. Я надеялся, что жизнь не растворит меня так внезапно.

Разве бывает живая вода за стеклом? Там плавится в сумерки смерть. Стекло от нее чернеет. А мой сын прижался лицом. Он может погибнуть. Я не успел с ним поговорить.

Уйди от окна, человек. Закрой его. Забронируй.

– Мама,– еще раз попросил мальчик, стоящий навзничь к дождю. Дождь гладил его. Мальчик был жив.

Мальчик ждал долго. За окном перестало литься, и потянулось серое и ровное. Теперь капало внутри. Отсырел потолок, и мальчик видел, как вода, медленно удлиняясь в крохотный сталагмит, отпускает от себя каплю.

– Наверное, прохудилась Крыша.

Он по привычке оглянулся, чтобы сказать о важном событии взрослому.

В комнате накрапывал дождь. Заблестел пол. Захотелось поставить под него что-нибудь глиняное и чтобы в горшке было молоко. И рядом развернутый горячий хлеб.

– Может быть, ты мама? – спросил он влажное.– Поверила, что я жду, и вошла в окно. И теперь останешься в моей комнате.

Он прижался спиной к стене. Стена попыталась обнять, приближая дальний потолок. Мальчик увидел потолок совсем близко.

– Я вырос,– сказал он стене. Пока стена оживала ответом, солнце на потолке вспыхнуло и разлетелось осколками.

– Темно...– позвал мальчик что-нибудь живое.

Но Человечество давно сократилось в Единую Точку, оставив только мерцающие полужизнью стены. В одну из них ушел НеТак, не захотевший сокращаться до Точки. А мальчик остался потому, что когда-то долго стучался в окна. И потому, что ему открыли.

– Тогда я сам, можно? – спросил мальчик.

До потолка досталось неожиданно и легко. Не понадобился даже забытый Человечеством Всемирный Стул. Мальчик начал вкручивать в патрон новое солнце, но потолок медленно рассеялся пылью, закончив свой дождь.

– Все рассыпается, потому я один и маленький. Я плохо собой согреваю мир, и мир начинает болеть.

Мальчик нашел одеяло и натянул его на стену, где иногда бывает Варвара. Погладил под одеялом бездомную плоскость. Стена заплакала от собственного сиротства. Варвара ушла сушиться за окно.

Мальчик испугался, что она будет теперь очень долго падать, но за окном стало иначе.

– Наверно, началось дно мира,– подумал маленький человек. Варвара ступала лапами по дну легко и твердо.– Жалко, что я не могу никому этого показать. Мое Человечество уменьшилось в Точку, а Точку куда-то заиграл Варварин котенок.

Мальчик выглянул незащищенным лицом наружу.

– Дождь уже не плачет мамой. И я вижу небо и землю сразу.

Варвара вернулась в окно. Снаружи было мокро, как во времена ее праюности. Пожалуй, стрекозы к вечеру будут звучать особенно громко. Сегодня можно помурлыкать даже для человека.

Они сидели рядом, не касаясь друг друга.

За окном над пустынным и нищим застонал длинными журавлями летящий клин. В клине было семь наполненных жизнью точек.

– Там летит! – крикнул мальчик.

– Я же тебе мурлыкала, а ты не понимаешь,– сказала кошка.– Мир перестал быть сквозным и бездонным. В нем появилось основание.

Мимо окна пролетела женщина.

– Мама! Я тоже летал! Я тоже! – позвал он и оттолкнул утлой рукой свои узкие бедра.

Но ноги крепко держались за землю.

Варвара терпеливо мурлыкала.

– Ты не можешь быть тоже,– объясняла она. Эти женщины летят, потому что несут в себе жизнь.

– Я тоже... – упрямо повторял небеременный человек. Он не верил видимому на себе телу. Он знал, что нужное есть и в нем.

Мальчик взлетал локтями, утлое не держало. Беременный клин окончился мимо. Иногда клин вскрикивал над немощной землей свою боль. Боль звучала на забытом языке.

– Я тоже,– плакал мальчик в ту пустоту, куда окончился человеческий клин.

Потом он стирал со Стен, Стула и Стола пыль, которая раньше была потолком. Теперь над ним плавало в проломе небо. Пыль кололась мелкими острым. Он сгреб ее в близкую горсть. В горсти пыль оказалась ровно кубической.

– Контейнеры,– услышал мальчик собственный голос.– Такие маленькие и совсем не цветные.– Он смотрел на острый от клина след в небе.– Я могу,–поверил он.– Внутри меня тоже что-то живет.

Маленький человек снял со стены одеяло и завернулся в него, чтобы было теплее ждать. Белое хрустело сгибами, как скорлупа. Спиной он прижался к той стене, в которую исчез НеТак и которая поэтому не разрушилась. Он хотел, чтобы НеТак его чувствовал. Когда он заснул, внутрь белых складок прокралась мокрая Варвара, за ней вполз мокрый котенок.

Мальчик соединил своим телом то, что осталось с ним рядом и пыталось как-нибудь жить.

– Так уже было,– пробормотал он воспоминание.– Но падать уже нельзя. Надо идти.

14.

Над разрушенным домом без потолка пролетала Большая Семейная Птица, держа в уставших лапах огромное переросшее Яйцо.

– Ма, скоро? – спросило Яйцо ломающимся басом.

– Подожди... Кажется, есть! Но, похоже, там уже что-то белеет. Может быть, это место кем-нибудь занято.

– Тогда положи меня к нему в гнездо.

– Нет. Каждый должен заниматься своим делом.

Семейная Птица спланировала в глубь покосившихся стен, где спал ребенок, обогревая своим телом двух маленьких существ.

– Великие Дожди! – ахнула Птица.– Подкидыш! Он же, наверно, совсем замерз!

Она подтянула под себя белое одеяло. Подростковое Яйцо закатилось под Птицу самостоятельно, ворча что-то независимое – у Яйца был переходный возраст.

– Ну все, сын.– Птица распушилась в горячее тепло.– Вот мы и дома. Можно начинать мир.

Послышался нетерпеливый стук изнутри. Скорлупа треснула.

© 1989 Татьяна Тайганова

Главная - Современная проза - Поэзия - Библиотека: Проза - Поэзия - Критика - Гостинная - Чат - Ссылки - История

AD MODUS © 2001-2002 – Искандер "Адиб", Димчек