Проза
Татьяна Тайганова
|
Библиотека Проза |
Татьяна Тайганова
|
|
Встреча была назначена около Бомбы.
Вокруг, соблюдая дистанции подчеркнутого нелюбопытства, терпели ожидание подрастающие и пожилые мужские существа. "Нормальные мужики в Производстве, – подумала Мария, – их заметно только в час пик. Или женам – дома."
Энергетическая Агашка излучала флюиды по всем направлениям. Флюиды рыскали в свободном поиске. Марии с другой стороны площади показалось, что Бомба откачнулась назад, отстраняя свое взрывное тело от Агашки, которая, свободной рукой удерживая сына на привязи, жизнеутверждающе улыбалась ближнему мужскому существу глубоко невзрачного возраста. Взламывала отчуждение. В единой точке ее придерживал чемодан – ремни ужимали тяжело беременный объем в обозримое и подъемное. Марию взорвала тревога – все агашкино, кроме сына, можно унести в кошельке.
Совершая мелкие дорожные преступления, Мария заспешила сквозь площадь.
Мужское существо суетилось вдоль орбиты "шаг-влево-вправо-поворот, когда-же-все-таки-придет", сдвигаясь агашкиной энергией к Бомбе. В ближней точке оно чуть замирало, готовое сойти с личной необязательной траектории, чтобы проникнуть в чужую и там обрадоваться чему-нибудь вместе с неведомой женщиной, ее мальчишкой и ее чемоданом, иначе зачем женщине оглушительная улыбка и темный румянец? Оно не знает, что Агашка улыбается профилактически – от нищеты и для обмана. Обмануть она обязана сына, чтоб верил, что жить – хорошо, а родиться лучше, чем не родиться, и на Производстве он будет начальником, а пока – в центре вселенной – пуп, достояние и сам себе капитал.
В свободное от нищеты время Агашка на Производстве считает чужие дензнаки, получая за это девяносто в месяц в собственность.
Мария, обогнув визг тормозов, видит, как смугло пламенеющая Агашка выжаривает влагу из вязаной шапочки. Из вязаного ползут цветные затяжки и неназойливый пар. Затяжки напялены криво. В рукавах – сквозняки. Между рукавами застегнуто на полторы пуговицы и линяет от старости, через сезон заново прорастая клочьями незнакомого цвета. Зато именуется шубой. "Выбросить? С ума сошла! Она ж даже не поседела!" Пуговицы оплавлены смогом прошлой пятилетки, нижняя истлела до ржаво-обугленной дыры. Под шубой – перекосившийся от долготерпения халатик. "Новое? Зачем – срам же прикрыт!" Внутри уставшей ветоши – Агашка. Неистребима. Первобытная улыбка оскалилась на Город нетронутыми зубами, от них отступился даже смог.
Шестилетняя энергия сына устремляет мать навстречу Марии. Орбита разочаровавшегося мужского существа смещается за Бомбу.
Шесть народившихся из Агашки лет встречают поиском истины:
– Мария, в магазин ходят на войну или на охоту?
Воспитующая материнская рука отдергивает вопрос в сторону. Мария, думая, что в магазин ходят только женщины, смотрит на чемодан. У чемодана обреченное лицо.
– Привет! – вопит Агашка.– Ты знаешь, что цветы из городской клумбы сбежали за границу? Ночью?..
Марию тревожит чемодан, которому хочется тяжело вздохнуть. Внутри вся агашкина вселенная, вдруг понимает она, и видит: сквозь стиснутые чемоданные зубы – разрозненное посудное ассорти, клубки вязанья неопределенных оттенков – стянуты в точку все будущие затяжки и обрывы в нормальном агашкином количестве; оптимизм объединит драное и несовместимое гипнотическим словом "меланж", и его звучание заворожит сына, и сын позволит надеть "меланж" на себя и потом задумчиво спросит, нельзя ли будет ему взрослому пойти не в Производство, а в Меланж, и агашкина смуглая улыбка солжет ему, что можно, все можно потом, если лечь спать сейчас; на дне чемодана – пары штопанных пяток, просроченные рубашки, всякое нижнее с выцветшим и обессилевшим кружевом – "ну не выкидывать же вещь, которая еще целиком?" – это агашкин голос упаковался на дно вместе с щипцами для волос; на две трети ссыпан любимый конструктор сына, без которого лечь не заставишь, остальная треть потеряна при стремительных и внезапных сборах, и сын теперь из конструктора либо не соберет ничего, либо соберет гениальное – "Мама, смотри, завод не получился, а вышел домик, давай там жить и назовем Меланж", сияющая мамина улыбка: "Сын, домики строят заводы, а людям нельзя." – "А я построил!" – "Значит, твой домик неправильный". И Мария видит разобранную постель, обломки конструктора и мальчика рядом, и его детство и вопросы этого детства. "Где папа?" – звучит из чемодана.– "Вот папа, вот", – фото отца, а значит, и сам отец. Мария чувствует надпись на обороте, из одних согласных древнего неживого языка, буквы толкаются, твердые и сухие, им тесно, они хотят выжать себя из общего порядка и смысла, а из хаоса и необъяснимых сочетаний вещей вот-вот всемирно проступит вся агашкина беспризорная жизнь, и Мария зажмуривает свое внутреннее зрение, чтобы не постичь лишнего, не вторгнуться слишком глубоко в несвое, и чтобы ничего из этой вселенной не обмелело от обнаженности всеобщему ветру Города, но все равно краем души захватывает, что фото – рыночно атлетичное и ненастоящее, а настоящая в нем только надпись на иврите, списанная из древней культовой книги.
Она уносит себя в чемодане, – осознает Мария. Она покидает этот Город, Бомбу, меня – она уезжает.
– Мария! – звучит Агашка в лицо взволнованным решением.– Ты слышала Голоса?
Голоса, соглашается Мария, мои и твои, и те, что в чемодане, их нужно беречь, и мне больно, что ты их увозишь.
– Мария, – трясет Агашка, – по Голосам Зарубежья объявили, что канализация забеременела... Очнись!
Жить тяжело, соглашается Мария, но есть то, что рядом всегда. Мир, который можно призвать. Он наготове. Он реальнее восьмичасового мира работы или мира пути домой и из дома. Он – истинный, я слышу его молчание, и оно громче всего дневного и ночного Города. Ты хочешь вычерпать его чемоданом и увезти с собой, а он вытечет сквозь зубастую молнию, чтобы остаться здесь. Агашка, как ты этого не понимаешь.
– Нет, скажи мне, что можно сюда, – Агашка полыхнула румянцем в стороны Города, – что можно родить еще?
Торопится, – видит Мария. Бежит.
Что можно сюда родить, Мария не знает. У нее не случилось детей. Агашка родила в мир сына. Мария тоже что-нибудь сделает. Живое. Чтоб получалось не только у конвейера.
В канализации возникло новое, услышала Мария. Плохо это или хорошо?
– Плохо! – орет Агашка.– Проверь, что ты сливаешь туда за сутки! И прибавь, что сливают Производства – и ядерное, и все остальное, что не видно, потому что под асфальтом и глубже, хорошенько разболтай и выпей – будет хорошо? Мой сын, – она выдергивает мальчика из его незримого личного мира и вонзает в площадь перед Марией, – был неизвестно где и жрал неизвестно что! Пока я вычисляла, сколько стоит Производству один рабочий! – Агашкина нетленная улыбка вдруг взрывается атомными сполохами.– А вчера меня обрадовали, что это неизлечимо!
Мария пугается:
– Что?..
Энергия сына подавлена энергией матери, поэтому он скучает. Мария не ответила на его вопрос. Когда он вырастет, то уйдет воевать в самый большой и опасный магазин. Он будет там главным продавцом. И будет знать все ответы. Мария далеко, в непонятном где-то. И еще в мамином чемодане. Мама слишком близко. Он снова один.
От него требуют возмущенным голосом скучное и ненужное:
– Назови столицу Гондваны!
– Гамала, – звучит без вдохновения. Агашка разворачивается к Марии:
– Ну?..– В голосе торжество паники.
Мария реагирует вежливостью. У Агашки эрудированный сын.
Мария ничего никогда про Гондвану не слышала.
– Потому что она развалилась за тыщи лет до Города! Несмотря на то, что Человечества там не существовало! И возникнет вторично! А мой сын, – Агашкина рука встряхивает мальчика током, – мой сын это предчувствует! А Гамала здесь будет лет через десять. Или сто! А здесь, – мать тычет локтем в Бомбу и Город за Бомбой и вкрадчиво заглядывает предчувствию в глаза, – здесь – будет?
– Здесь пусто.– Голос ребенка оседает от безразличия к тому, что будет.– Мусора много.
– А это? – Агашка пинает воздух около постамента.– Уже не стоит?
– Стоит.
В Марии вспыхивает будущее, которое видит чужой ребенок, – в ладонь толкнулась новорожденная вселенная, легкая и еще теплая. В ладонях замерло ласковое чувство.
– Как там будет? Что? – Мария хочет представить сама, но ладонь ее торопит.– Что будет?
Мальчик смотрит в сторону.
Он предчувствует, удивляется Мария. Но ему не интересно. Он пред, но не чувствует. Как же так? Но Агашку все равно поздравляет:
– Он теперь гений.
– Дура! – Агашка взрывается первобытным мраком.– Он болен! Он – мутант! Мой сын, нажравшийся неизвестно чего неизвестно где, болен предчувствиями!
– А что ты ел? – интересуется Мария.– Там есть еще?
– Нету.– Сын косится на материн сгущающийся румянец.– Я всё съел.
– Всё!! – орет Агашка. Оглушительная, кричит миру, Городу, Бомбе, Марии, мужскому существу за своей спиной и всем существам и всем их орбитам. Но Мария слышит в ней, кроме правды отчаяния, маленькую ложь: Агашка хочет, чтобы подтвердили ее решимость уехать.– Я не могу больше не спать, догадываясь, где и что делал мой сын, пока я ругалась с неисправным компьютером! Я не могу больше содержать семью на девяносто дензнаков! Я боюсь пить воду из крана!
– Ты уедешь, – соглашается словом Мария. Агашка будет требовать визу, а если не дадут, уйдет так, тяжело ступая между сыном и чемоданом, вслед за сбежавшими с клумбы цветами, по их земляным следам.
Здесь ее сын растет вместе с инфляцией. Там быт бесплатен и его много. Там четырехчасовой рабочий день, а в свое время можно много потребить съедобного и удобного, и время не по талонам, а выходные дни объявлены пожизненным правом человека. Агашка увозит сына и чемодан в Бесприродно-Технический-Мир. А для природы есть резервации и резервуары.
– Я провожу, – тихо прощается Мария. Внутри шевелится эхо агашкиных слов, которые, конечно, правда, но которые Мария принять не может, потому что остается. Агашкины слова будут возвращаться в мир, в котором Мария останется одна, но – потом. А пока пусть будет тихо и втроем.
От тишины в мир приходит нелегкое равновесие.
Мария помогает чемодану подняться с асфальта. Ремни стонут.
– Пойдем так, чтобы запомнить, – просит Мария.
– Запомнить?! – взвивается Агашка и пинает смог под постамент с Бомбой.– Что запомнить? Это?
Мария смотрит на Это.
Оно стоит к Городу мертвой грудью, удерживая навинченный щит, изъеденный смогом. Давнее, обреченное на одиночество. Внутри мерно испаряет секунды неразоруженный механизм. Мария чувствует сквозь тусклый металл свинцовое терпение, и в ней множится вина – за то, что Агашка уезжает, а Бомба уехать не может, за то, что любить здесь нечего или трудно, и еще за то, что есть в Агашке торопливая неясная ложь, которую никак не уловить, потому что ловить не хочется.
– Тебе не жалко ее? – вдруг спрашивает Мария. Она смотрит на Бомбу.
Агашка рассматривает лицо подруги, уже вчерашней, с внезапным холодным любопытством. Мария, не поворачиваясь, ощущает, как жестко узкой руке мальчика в материнской.
– В сказки веришь? – усмехается вдруг Агашка.
Мальчик оживляется, будто сам задал вопрос, оказавшийся очень кому-то нужным. Он смотрит на Марию снизу, прямо и внутрь. Мария слышит, как раздвигаются в теле стены, хочет сохранить в себе маленький взгляд и отвечает Агашке:
– Верю.
– Дура! – орет Агашка.
– Смотри, – говорит Мария.– Здесь буквы.
Мальчик вслух пересчитывает неясные следы. Пятнадцать. Хочу разоружения! – повторяет за Бомбой и слышит, как небольшое эхо кануло в металл.
Маленький человек опрокидывает лицо навзничь. Бомба больше Города и Неба. Маленькому человеку нравится ее лаконичная форма.
– Для чего она такая красивая? – спрашивает он у Марии.
– Была – для смерти, – отвечает Мария. – Теперь для жизни.
– Какая же она Бомба, если не убивает? Она мертвая?
– Она решила никогда не оживать, чтобы не помешать жить остальному.
– А зачем внутри тикает, если не нападает?
– Чтобы мы не забыли про свою жизнь.
– А как она сюда залезла? Сама? – Мария кивает. Мальчик смотрит вверх.– Высоко. А ты откуда знаешь, что – сама?
– Дедушка рассказывал. Я была маленькая, как ты.
– Ночью, когда пусто и не спит только Завод, она выползла из шахты и встала на это место, да? А место было чье?
– Здесь стоял монумент Производству.
– Ему пришлось уйти? Он испугался? А куда он ушел?
– Говорят, нашел пустой постамент на свалке. Там много ненужного.
– А люди на свалке есть?
– Людям туда нельзя. Можно заблудиться и никогда не выйти.
– А куда нужно уходить, если ты ненужный?
Мария испуганно смотрит на Агашку. Та выразительно крутит пальцем у виска. Потом демонстративно измеряет пальцами расстояние от асфальта до верхушки постамента и рычит:
– Не могла! Сама залезть! Экстремисты поставили! – Обещает сыну: – На Той Стороне наверняка знают. Там все про нас знают. Приедем – расскажут. А это, сын, пропаганда.
Мальчику вдруг становится скучно.
Так всегда. Даже самые любопытные из взрослых, с которыми можно подумать, ничего не знают о мире, в котором живут. А еще других туда рожают.
Вот он родит только тогда, когда будет знать всё.
В Агашке вспыхивает вдохновение праведного гнева, и она обрушивается, подводя Марии черту:
– Ты всерьез полагаешь, что Бомба может быть родиной? – Сарказм в голосе бездонный.
Мария молчит. Она видит перед собой эту черту – гибкая, кажется прямой, но мягкая, как рулон ваты. А звучит твердо. И Агашке от этого легче уезжать.
Но Бомбе, желающей разоружения, должен верить кто-то хотя бы один. Поэтому Мария будет оставаться, а Агашка всегда уезжать. И увозить сыновей.
Когда сыновья вырастут, на щите на останется и этих пятнадцати оспин. Смог слижет все, и никто не поверит в молитву оружия, свергшего однажды ночью с постамента что-то, славившее металл. Если не останется ни одного Помнящего, Бомбе придется уйти обратно в хранилище и ее победит прежняя цель.
А привыкшие к железному люди будут, как прежде, назначать здесь свидания.
– Не могла же она сама привинтить к себе щит! – взывала Агашка к здравому смыслу.
Но ее сын смотрел мимо лицом, распухшим от воображения.
Мария подняла чемодан с агашкиной жизнью к переходу.
Внутри Агашка разделяется вдоль, – слышит Мария, – рассекается на чужое, бывшее ей родиной тридцать семь лет ее личной жизни и шесть лет жизни сына, и на новое чужое, которое должно стать ближе, потому что скоро возникнет перед ней навсегда.
Вещи не могут так легко становиться себе чужими, думает Мария. Ей очень жаль чемоданную вселенную. В мире обильного быта она станет совсем неимущей.
Мальчик оглядывается на Бомбу. Агашка, прежде чем шагнуть в бетон подземелья, тоже. смотрит на постамент отстраняющим взглядом и вопрошает к миру:
– На что она надеется?
В метро Агашка вдруг цепенеет, сдавленная человечеством сзади и человечеством с боков, человечества так много, что оно превращается в среду, которой возможно даже дышать, однообразную и пустую. На Агашке проступает неведомое Марии лицо; лицо, покрытое смуглыми тысячелетиями, выточено из Времени, и Мария отчетливо вспоминает агашкино документальное имя Агарь; Агарь прижимает сына к себе судорожно и слепо, будто готовится родить обратно; древнее лицо ее, сузившееся и ледяное, колышется над, отражаясь в прыгающих за окном безднах, и острым ужасом темнеют провальные глаза; из Агари в пустыню изгоняется душа, Мария опрокинулась в ужас глаз напротив, и время хлещет ее по щекам, и пропасть не приближает дна, и Мария упадет через нее насквозь, не встретив земли, чтоб на ней умереть.
– Агашка, – шепчет она и хватает ее за руку сына, чтоб оказаться еще ближе и удержать. Что с тобой, хочет спросить, и вдруг понимает – что: скальпель, отчуждающий одного человека надвое, ударился в твердое чувство, выцветшее от смога и усталости, и цифр, и нищеты, каменное чувство привычки к бедам, но малым, и чувство никак не получается раздробить в два сторонних друг к другу куска. Агашка кровоточит.
– Останься, – Мария спешит помочь устоять, сохранив Агашку живой и целой, и не позволить ничего в ней кастрировать той загадочной Стороне, куда по ночам сбегают цветы.– Останься.
Рывок остановки. Вагон выдернул слова из Марии, они упали и беззвучно рассыпались. Вокруг вакуум – человечество испарилось – конечная станция – стремительное кольцо вокруг пустоты – человечество возобновляется. Снова есть чем дышать.
– Останься, – повторяет Мария, – вдвоем мы справимся.
Створки дверей встретились наотмашь. Блики стекол. В бликах выбеленное усталостью лицо в перекошенной шапочке. Лицо не слышит.
Сколько времени они в этом вагоне?
– Вдвоем мы построим родину твоему сыну.
Мария еще раз пытается перевернуть мир.
Вновь пустота свободных сидений – самодостаточная, вагон раскачивает пространство и время, что-то куда-то перевозится им, даже когда иссякают люди. Агашка задвигается дальше в угол, отдаляясь от Марии малой начальной пустотой. Мальчик прижимается к матери сам, обнимая ее хлипкую ветошь.
– Ма, расскажи сказку. Я верить хочу.
Он хочет, молит Мария, расскажи...
Но общим шагом вдвинулось множество отработанных цехов и участков и установилось монолитное молчание уставших людей, и Мария видит, как непримиримо ищет в их опустевших лицах агашкино лицо, как не находит себе ничего, как легко в Агашке что-то вдруг раскололось, и не скальпелем и кроваво, а само собой – будто внутри вдруг закончилась врожденная трещина; и Агашка уже смеется всеми первобытными зубами, и смуглый румянец опять натек в овал лица.
– Сказку? Про что, сын?
Сын смотрит матери в яркое лицо, ища в нем мучительные, выточенные из Времени черты – то, что возможно помнить всю жизнь, рыдая ночами от счастливого отчаяния: в мире есть то, что недоступно и поэтому вечно; но мальчика любит всегдашнее обычное пятно, пятно улыбается, вязаная шкурка шапочки отколупнута набок, и он просит:
– Про колбасу...
Простота и конкретность требуемого возвращает в Агашку смех навсегда:
– Сын, лучшая сказка про колбасу – это колбаса!
– А виза? Вдруг не дадут? – на что-то еще по инерции надеется Мария.
– А! – Агашка мелькнула одряхлевшей перчаткой и притянула сына. Усадила на чемодан. Мария уловила нескончаемый след движения: Агашка хотела было сунуть сына внутрь и прочно застегнуть на молнию. Ясно, что ее не остановит ни чужая сторонняя надежда, ни виза, и, если понадобится, Агашка выпадет на Этой Стороне дождем, чтобы подземными водами просочиться на той.
И снова вагон. В вагоне рядами упакованы плечи, ряды синхронно качаются и держат равнение к окнам. Для вошедших троих нет свободного окна, трое не вписались еще в единый тембр электрички, они тоже качаются, но пока хаотично и врозь.
Мальчик захотел остаться в тамбуре. Смотреть в окно – это почти свобода. Две женщины и чемодан встали рядом. Двери вновь сорвались навстречу друг другу, и охнул перебитый воздух.
Для нее – навсегда, думает Мария.
И смотрит – как навсегда для Агашки.
Агашка улыбается. Снаружи хлещет кислотный дождь. Стекло ослепнет от солей, если пойдет щелочной.
Агашка улыбается дождю.
Она уже там, на Другой Стороне, догадывается Мария. Торопится расставить мебель вокруг стола, на котором все лучше и всего больше.
Мария смотрит, что Агашка оставляет позади. Позади – хриплые рельсы, ржавый стук шпал. Лес, перекошенный в стороны. Из-под сухих стволов спешит к небу металл – шурупы, болты, скобы – всё гигантское, впитавшее соки полумертвой земли. Железное держится краями за породившую бурую массу.
– Ма, это свалка? Или Завод? А Памятник мы увидим?
– Это Зона, сын.
– А почему столбы грязные? А висит на них – что?
– Это деревья... Лес.
Это осень, хочет добавить Мария. И вслух объясняет:
– Лес был желтым и цветным.
Мальчик смотрит, не понимая. Мария пытается рассказать – и не может вспомнить ни желтого, ни цветного. Память пуста. Предает, удивилась Мария. Она ищет, оглядываясь, – что-то должно быть в мире желтым. И видит пестрый агашкин халатик.
– Вот, – показывает Мария. Это похоже.
Мальчик разочарованно отворачивается от примитивного. А Мария пытается вспомнить цветное хоть что-нибудь. И вдруг понимает, что мир – это Город и городского цвета, а человечество в нем вне красок.
– В лесу бывают грибы, – оправдывается осиротевшая Мария. Ей страшно. Она забыла важное.
– А это – вывинчивается? – спросил мальчик. В том, что взрослые называли лесом, он увидел знакомое. Оно железное.– Грибы, да? А их выкрутить можно? А грибы для чего?
Мать дергает его за плечо:
– Нам не нужно, сын.
Мария смотрит на то, что не нужно Агашке, и, стало быть, остается ей.
Ржавое. Брошенное. Состарившееся. Убитое.
Автомобили. Дверцы. Клочья пакетов. Одинокий ботинок пялится в небо распахнутым ссохшимся горлом. Мятые банки. Холодильник. Дверца навзничь, видно нутро, опустошенное и в темных потеках.
– Ма, смотри! – торжествует снизу голос.– В нем тоже ничего не бывает – как у нас!
Мария мучается – она должна вспомнить, как выглядит настоящая осень, чтобы объяснить чужому сыну. Он ей поверит. Он поверит, что осень когда-то была.
– Здесь шуршало ветвями, а в них было живое и всякое. Шевелилось, бегало, шелестело, чтобы жить цветной жизнью. С ветвями случались времена года, они становились зелеными или мокрыми. Или белыми, как пушистая шерсть. Эта жизнь имела разное имя – Октябрь, Июль, Январь. Так было раньше. Потом Завод объявил Городу одинаковый климат и общее время для целого года, и в мире осталось пасмурно или дождь.
Мальчик смотрел от Марии в заоконную плоскость. Вопросы в нем не рождались.
Ему не интересно. Ему не хочется мне даже не верить.
Агашка рядом задышала агрессивнее и настойчиво.
– Ты непедагогичная, – прошипела она Марии в висок. Но Мария поторопилась досказать важное:
– Потом здесь засеяли железным и мусорным, которое вдруг проросло. Вокруг Городов стало буро, потому что деревья ржавеют. У них снова осень, теперь железная.– В Марии скрючился страх, но она сказала: – И, может быть, навсегда.
Агашка оттерла Марию воспитательным оптимизмом:
– Осень! Да на Той Стороне собственный микроклимат имеет каждый у себя дома! Техника будь здоров, и мой сын сделает вокруг себя что захочет, хоть пустыню, и все не выходя из комнаты! – И прижала Марии к ноге тяжелый намек.
Мария увидела бесконечный в разные стороны мир и посреди – кровать, небольшую и детскую, постель затянула утлый остов, вокруг узких блестящих опор вьются пески; под кроватью горшок, раскаленный от неживой пустоты; рядом мелкая детская обувь, в ней гладко и голо, а там, где всегда селятся самые жуткие тени, зовущие от незащищенного детства жертв, – нет ни жертв, ни теней – ничего, и насквозь свет и жесткие струи песка; под одеялом – страх, съежившийся в маленькое и человеческое, страх прячется от себя в обессилевшем плаче: "Мамочка, я не хотел, мама!"
Мальчик молчал, разглядывая сквозь стекло ослепшую природу, в которой настал Железный Век, потом заключил:
– Столбы правильнее деревьев.
Из леса тянутся побеги колючей проволоки. Побеги хватаются за скорость и колеса. Колеса скрежещут о металл металлом. Под вагоном визжит. Проволока судорожно свивается позади.
Марию бьет нервный озноб. Агашка зевает сквозь перманентную улыбку и проверяет ногой наличие в чемодане.
– Ма! Что это, ма! – В голосе почтительный удивленный ужас.
Это, тяжко ворочая челюстью, жует далеко за окном, медленно и трудно.
Корова, узнает Мария. Боже мой, корова. Хочется тронуть могучий животный бок – там дом, кормящий и теплый. Мария прижимает ладони к стеклу.
Корова медленно глодает проволочные побеги.
Стекло смещает ее из мира. Разрывает надвое. Остановка. Общей массой выходят плечи. Пространство в вагоне редеет.
Треск воссоединившегося стекла и металла. Для Марии прощание будет долгим.
Долгое утомило Агашку. Она окунулась в холодный угол спиной. Спине сквозит отовсюду – в вагоне человечества мало, оно не преграждает путь холодной пустоте и не греет собой. Мальчик жмется в материнский рукав маленькими ладонями, пряча бледные пальцы в темный объем, где живое тепло.
– Ма, – просит он.
Агашка распахивается вдоль пуговиц, на коленях суетится рыжий жалкий халатик, пытаясь прикрыть вытянувшиеся окраины шерстяных чулок, наконец маскируется узким сыновьям тельцем. Да как же она Там сможет?! – пугается Мария.– Кто ее защитит?..
Агашка прячет сына в шубу. Застегивает пуговицы. Завязывает руками. Пальцы – мертвым узлом. Сын вжимается в агашкино сердце и безмятежно стекает в материнское утробное тепло. В нем засыпают вопросы.
Агашка снова беременна, видит Мария. Она родит заново и на Той Стороне.
Мир сотрясает скорость. Вправо и влево качает маятник женщины пустота, вечность качает ее живот, она полна сыном, сквозь лицо проступает лик, ненасытный и молчаливый, и нет в нем ни скорби, ни смеха, лишь желание упредить сыновьями грядущие бездны и войны. Лик – древнее любых времен, в которых взрастали леса и выли пустыни, и снова теперь леса, а древнему безразлично, что где-то жажда крошит землю и песок. Лицо безвременно и навсегда.
Древнее становится женщиной, чтобы ждать себе сына.
Агарь отстраняет мир прочь. Глаза запечатаны. Руки охранили двоякодышащий живот. Спаявшиеся в замок пальцы – стальная неразъемная молния; взвизгнув, она зашила женщину наглухо.
Голос – отечественный – оповестил:
"ВНИМАНИЕ! ВЪЕЗЖАЕМ В ЗАПРЕТНЫЕ ЗОНЫ!"
Сейчас погасят мир, вспомнила Мария. И ждет от окон металлической тьмы.
Но снаружи мечется прежний дождь, и на окно не взъехало непрозрачное веко, и прочие стекла остались зрячи. Запретки подступили вплотную. Распаханная пустая земля, дисциплинированные посадки столбов. У Марии появляется чувство, что землю вдоль рельс накладывают прямо с конвейера. Ей неловко оттого, что приходится видеть Зоны и другое запретное, она хочет спросить Агашку – Агашка спит. Мария закрывает глаза сама – за окнами тайна. Военная или производственная. Это не положено знать и рассматривать.
Одичалый треск пустоты. Скорострельная очередь раздраженных шагов по проходу, визг вручную опускаемых штор – не наружных, которыми забыл править бодрствующий многовагонный бог, а тех, что, .ветхие и внутри, доступны людям.
Над шагами колышется униформа, торопливо ругается. Старается, запечатав заоконный мир, отдалиться прежде, чем дряхлые клеенки от вибрации подскочат обратно.
– Что-то случилось? – Мария приоткрывает зажмуренные веки на проводницу – ведь та ничего запретного в себе не содержит.
– А-а!..– скандалит униформа на свое служебное божество сквозь мать-перемать, громко и длинно, и исчезает, оставив перемать для дальнейшего употребления.
Мат мечется под пустыми скамьями, падает на пол окурками, окурки ритмично скачут поперек неровных бросков скорости. Оконные шторы, судорожно дергаясь, с трудом заползают наверх – им хочется помочь, как задумавшемуся перед автострадой старому человеку. Авария?.. Мария прижимает незаконный взгляд к стеклу.
Мир не погас от ее маленького преступления. Сумерки рассекает колючий светящийся дождь. Прямое, параллельное, правильное вдруг осеклось – производивший полосы вспаханной земли конвейер замер. Явился урожай.
Судороги снесенных труб. Гигантские бетонные кольца, в одном – сквозь глухой монолит амбразура трещины, внутри угадалось чахлое древесное тело – хочет взрасти, сжать узлы веток в мышцы и кулаки, чтобы пробить собой круговую преграду.
Разбитая подстанция, провода спутались, будто сцепились в истерике. Столбы подкошенные, расщепленные, обгоревшие, пьяные – общенародное бедствие неживого. Обезноженные повисли на проводах, изжеванные их комли качаются твердым ветром. Сполохи огня и холодного электричества. Неживое мечется в хаосе, не в силах стать полностью мертвым. Хаос рыдает кислотным дождем.
Неужели война? Мария хочет, чтобы вагон выключил внутри себя свет.
За окном она чувствует напряженную тишину. Нет ни танков, ни убежищ от них, нет полигонов, не видно строений и вышек, взбугрившаяся утроба земли не рычит номерными цехами. Щебенка. Останки вещного мира. Тлеют горы чего-то. Чадят холмы.
Свалка, вдруг понимает она. Под свалкой ничья планета, изувеченная и грязная. Ее скрывают – зачем? В Марию вползает неловкий стыд, как перед взглядом нищенки. Это и есть запретные тайны мира и войн?.. Зажмуриваясь, Мария прячет свалку в себя.
Внутри громоздится глыба, медленно поворачивается в пустотелой Марии – она испуганно видит в себе острый зародыш Города. Мария торопится отстранить свои горячие ткани, чтоб не коснуться его живым, но Город, вспухая ежистым шаром, вонзает в ее плоть иглы домов – Марии больно.
Агашка, зовет она, я тоже чем-то беременна.
Ей становится плохо, Мария боится родить заводскую трубу.
Она видит свое нарождающееся – круглое кирпичное тело под обломками арматуры, кружево лестниц спирально взбегает к верхушке, туда, где навечно, на производственный срок впечатаны в архитектурном любовном экстазе женские буквы алла.
Труба по имени Алла. Видна всем поколениям, заводам и сменам. Поименные трубы ведут над Городом и людьми беседу.
Агашка, мне нужно сделать аборт.
Переполнив тугой скоростью уши, поезд ворвался в тоннель. Марии становится легче внутри, потому что больно снаружи, в ушах. Стены тоннеля вплотную, вот-вот заскрежещут по стеклам окон, скала сужается, как на выдохе, Мария схватила себя за лицо и ищет на ладонях следы сорванной кожи. В узкую тьму швыряется застекленный свет, рельсы болтают вагон, свет мечется, ему тесно, свет взбежал спастись на проколотых поездом стенах, на которых Мария читает многократное: ЗАПРЕТНАЯ ЗОНА ЗАПРЕТНАЯ ЗОНА ЗАПРЕТНАЯ ЗОНА...
– Слышишь? – трясет она шубу.– Агашка!
Агашка встрепанно взлетает из сна. Из шубы вылупился младенец, уже большой, руконогий, с узким малоцветным лицом.
Они ринулись вперед, по проходу, по окуркам, окурки пищат под подошвой. Марии кажется, что они что-то забыли и сейчас будет поздно, но уже в летящем друг другу навстречу хлопке завывают двери, и трое опоздавших обрываются во внезапный сине-сияющий свет без дождя.
Забыли, – мучается Мария.
Пахнет не съеденными в детстве фруктами.
– уже Та Сторона? – Мальчик озирается в поисках и видит железобетонную площадь раскатистых размеров Вдали струится жидкое полупрозрачное здание с лицом многоэтажной конторы. Им туда, понимает мальчик, но мать медлит, потрясенно входя в новый мир. Сын ищет то, что ее потрясает.
Здание. Площадь. Эхо.
– Ма? – спрашивает он, не понимая.
Мария тоже ищет в Агашке – лик, лик провалился вглубь души вместе со сном. Чем же она обретает? – силится понять Мария.– Так легко – чем?
– Ма? – силится сын.
Сейчас она шагнет, упав на колени, и порвет чулки, и на т у Сторону войдет в отечественных дырьях.
Счастливое безумие выпрямляет в Агашке круглые уставшие плечи, на шубе вырастает непочатая пуговица, а ворс, молодея, ровно углаживается. В Агашке проявляется спина, спина твердеет, моментально отбросив судороги прежних ночных отчаяний. Агашка смотрит через безразмерную площадь и там уже предвидит, как сын, будущее. Мария тоже пытается рассмотреть – ей не является ничего; оглядывается вслед поезду – тот, стремительно исчезая, машет на горизонте хвостом. Агашка облегченно прихватывает сына поближе к личному телу.
Острый запах подгнившего изобилия.
Мария вдруг внятно осознает, что с ними нет чемодана. Чемодан уехал назад.
– Вселенная...– бормочет Мария.– Агашка, ты забыла себя в поезде.
– Вот! – объясняет Агашка сыну свое торжественное.– Мы здесь. Осталось чуть-чуть. Формальности и таможня.
– Таможня, – повторяет эхом Мария.– Агашка, твое тело уехало домой.
– А?..– женщина улыбается, удивляясь, что торжественное нарушают.
– Чемодан, – напоминает Мария.
Агашка не в состоянии огорчиться. Значит – без проблем. Значит – все окажется еще быстрее. А купим – Там. Агашка легко отстраняется от чемодана, который всю ночь обливала слезами и паникой.
– Тряпье! – радуется она.– Куплю настоящий мохер.
Марии вдруг нечего больше сказать. Сейчас от нее уйдут – очень хочется, чтобы в Агашке нашлось для нее слово.
– Хочу пустыню. Ты обещала, – заказывает мальчик.
Помнишь, я уговорила тебя оставить этого мальчика, когда он только еще начинался? – напоминает не вслух Мария. Но Агашка не слышит. Ей кажется, что сын был и будет всегда.
Запах над рельсами настойчив. Неумолимо пахнет чужое. Почему мне знакомо? – удивляется Мария.
Агашка глубоко дышит и опускает сына на длину руки – осваиваться.
– Какой здесь воздух! А климат!
Ты еще дома, хочет поправить Мария. И наконец вспоминает, почему назойлив запах – Завод. Кожевенный Завод. Где-то красят нитрой сандалии, сумки и сапоги. Так пахнет за стеной Мариин сосед. Сосед– дубильщик, восемь часов в сутки. Еще восемь он спит, остальное время смотрит в сломанный телевизор и пахнет нитрой.
– Дальше не нужно, – говорит Мария неясное самой себе и упрямое. Она тоже немного мать. Она тоже давала жизнь этому мальчику.
Агашка смотрит с сочувствием. Ответный взгляд Марии тянется далеко, он длиннее рельс, пропахших краской. От сочувствия стыдно.
– Ма, а здесь Бомба будет? – осваивает новое мальчик.
Мария видит: от Агашки падают две тени. Наверное, для Той и Другой Стороны.
Сбоку что-то настойчиво предлагают, удерживая скрытно в кулаке.
– Тебе нужно. А здесь не конвертируется. Возьми.
В ладонь мягко пытаются проползти деньги. Чтобы не надорвались, Мария берет. Значит, это и есть Агашкино Слово, то, что ей напоследок.
Мария должна ответить свое.
Она приготовила пакет. В нем песок и две рыбки. Многоцветные, из капроновых капельниц, на каждой – корона, тщательно вырезанные ресницы царапают Марии запястья. Рыбки красивые. Песок настоящий. Рыбок Мария купила у безногого, который пытался не быть нищим. А песок глотнула ладонью из высохшего русла городской реки. Она придумала, что нальет жидкость из крана в стеклянное, засыплет там дно и подвесит рыбок плавать, а сзади устроит свет, и все получится почти живым.
Мария подозвала сына:
– Помнишь речку, которая убежала из Города? – Мальчик кивнул. Она протянула пакет.– Это то, что осталось. Что настоящее.
Агашка вскипела разом, вся, будто пеной поднялось неудержимое молоко.
– Зачем суешь?! Не смей навязывать! Там у него будет всё!! – Она выхватила у сына пакет и швырнула об рельсы, разбив песок о стальной монолит. Рыбы ударили хвостами.– Отсюда – ничего, слышишь?! Он вырастет заново, здесь, и, если понадобится, я его опять выкормлю своим молоком! Без аллергий и предвидений! И три раза женится, и народит девять детей!
Мария смотрела, как рельсы проваливаются в пропасть и в пропасти вьюжит желтым, как пузырится оттуда необъятный песок, рождая пустыню, полную смерчей и чудовищ, и посреди пустыни растут крохотные, на кривых колючих ножках кровати с детьми. Девять, посчитала Мария.
Она наклонилась собрать русло реки, но песок непоправимо смешался со шлаком. А Агашка уже уходит. Уходит в площади нового мира и навстречу ей пахнет свое чужое, в чужом она найдет родственников, а сыну – детей и жен. Пахнет фруктами, выкрашенными нитрокраской.
Выпрямившись, Мария видит, как уходят на Другую Сторону. Ей хочется услышать хотя бы Голоса Другой Стороны, пусть приветствуют, пусть обещают, зовут под крышу новых двоих, пусть по именам – чтоб не исчезали так бесследно. Но там, как и здесь, молчаливо настигают общие пары кожзавода, и из горизонта вырастает общий на всех гудок поезда.
Агашка, негромко зовет Мария.
К ней улыбаются и машут рукой: Агашка прощает ее за все дензнаки, подсчитанные и несвои, за ночные отчаяния, нищету и придуманного сыну фотоотца. И прощает Марию, за то, что та остается. Еще прощает сбежавший домой чемодан и уходит, уходит, крепко держась за шестилетнего сына.
AD MODUS © 2001-2002 – Искандер "Адиб", Димчек 
|
