Проза
|
Библиотека Проза |
Зинаида Миркина |
|
(фантазия на темы Ветхого и Нового Заветов)
|
Только библейские и евангельские образы – ни Корана, ни Вед, ни Упанишад. Но в библейском облачении выступает единая суть всех религий, общий для всех главный вопрос "ты или я"? Наше малое "я", наше эго или наше великое "Ты", божественная суть, внутренний смысл нашей жизни?.. Посвящается светлой памяти Александра Владимировича Меня. |
Когда у Адама открылись глаза, он увидел рай. Увидел, услышал, вдохнул – рай. Первозданный, как и он сам. Цветы, птицы, деревья, вода, небо!.. Золотое, синее, красное, розовое, зеленое, серебряное – горело, звенело, витало, пело! И он один должен был вместить все это! Он поворачивал голову от одного предмета к другому, от белой лилии к розе, от перламутрового попугая к павлину, от белки к лани – и вдруг не выдержал и взмолился: мне одному столько?! Я не могу поспеть, я не могу вместить! – Сможешь, сможешь, Адам. Я создал тебя по образу и подобию своему. Я вмещаю все, значит, и ты сможешь. Только не гоняйся за всеми вещами. Иди в глубину, ко Мне. – Это сказал Бог.
Первый день мира отгорал. Занялась вечерняя заря. И хотелось смотреть только туда, на Запад. Все, что пело, летало и сверкало, затихло там, смешалось в огне, переплавилось в свет. Свет был всем. Свет проходил сквозь все.
– К Тебе, Господи? – тихо переспросил Адам и прильнул к Богу.
Глаза Адама не видели Бога – они видели только мир – рай. Его уши слышали только звуки, но он все же видел и слышал Бога еще яснее и полнее, чем все вещи. Бог был ближе всего. Так, если бы ребенок в утробе матери мог видеть и слышать, он видел бы и слышал все, кроме самой матери, но самое важное и самое близкое из всего была бы она. Если бы кто-нибудь мог сказать Адаму, что нет Бога, как бы он рассмеялся... Но такой нелепости никто не смел сказать ему – слишком ясно чувствовал Адам Божье присутствие. Он скорее бы усомнился в том, что видят его глаза, но не в том, что чувствует его сердце. Бог был всем. Он проходил сквозь все. Все было Божье, и сам Адам тоже. "Хорошо!" – вот первое слово, которое сказал Адам, сам не зная, что повторил, как эхо, первое слово, сказанное Богом при создании мира. "Хорошо!"
Только поздним вечером, увидев взошедшую звезду, Адам смутно понял, что хочет чего-то еще. "Если бы я смог обнять Тебя, Господи..."
Когда Адам проснулся, он увидел женщину. Это было чудо, равное целому миру, открывшемуся ему вчера. Мир, который можно обнять, с которым можно слиться в одно. "Ева, Ева, – шептал Адам имя, услышанное сердцем, – Ева..." Ему показалось, что она – его собственная кость и плоть, что она вырезана из ребра его и потому в груди точно рана, когда она отходит всего на один шаг от него. "Ева, Ева, я люблю тебя, как Бога", – шептал Адам. "Благодарю Тебя, Господи, за то, то Ты позволил мне обнять Тебя", – говорил он, обнимая Еву.
Теперь они жили вдвоем. И цветы, и птицы, и деревья, и небо, и вода – все было для них, и когда они переполнялись до того, что, казалось, сердце может разорваться, они обнимались и успокаивались друг в друге.
Однажды Ева спросила: "Адам, знаешь, как это все возникло – и солнце, и небо, и земля?" – "Нет, Ева. Они возникли прежде меня. Я знаю только, что был сделан из них и из Бога. Бог вдунул дух свой в землю и создал меня". – "И ты не знаешь, как Он это сделал?" – "Нет, Ева". – "И не хочешь узнать?" – "А зачем?" – "Но ведь ты сам смог бы создавать тогда небо и землю, и птиц, и цветы, и людей". – "Ева, разве мало тебе всего, что Бог создал?" Ева ничего не ответила.
Однажды, когда Адам застыл, глядя на зарю, Еве стало скучно. Птицы умолкли, все стало медленнее, длиннее, и тени, и песни. Волны не брызгались и не играли, животные попрятались куда-то, солнечные зайчики не прыгали больше. Разноцветные бабочки исчезли, цветы прикрыли свои чашечки. "Ну где же вы все? – спросила Ева и обиженно опустила глаза. – Почему нет новых бабочек и цветов? Адам!" Но Адам не слышал ее. Он совсем не смотрел по сторонам, а только куда-то вперед в одну точку – в зарю. Ева проследила за ним взглядом: на что он смотрит? Но ведь там ничего не было. Только угасающее пламя и ни одного предмета.
– Адам!
Адам как во сне, не глядя на нее, привлек ее голову на грудь, продолжая смотреть вдаль. Но она высвободилась, и Адам впервые в жизни испытал беспокойство. – "Ева, ты покинула меня?" – "Это ты бросил меня. Я рядом, а ты смотришь куда-то. Мне скучно!" – "Скучно?! Что такое скучно?" – "А ты не знаешь?" – "Нет". – "Научись мастерить, как Бог. Узнай, как он создал мир и научи меня, и тогда я не буду скучать".
В другой раз Ева вот что сказала ему: "Адам, в раю растет дерево. Если мы вкусим его плодов, то узнаем, как творится мир. Мы все узнаем. Пойдем!" – "Нет, Ева. Это запретный плод". – "Откуда ты знаешь?" – "Знаю. Мне Бог сказал". – "Не слушай Бога!" – "Что ты, Ева?!" – "Ты ничего не понимаешь. Он не хочет, чтобы мы все знали, и поэтому не велит. Он хочет один быть мастером. Он господин, а мы кто?" – "Ева, Ева! Зачем ты говоришь так? Мы дети Его. Мы в Нем. Мы с Ним одно". – "Но ведь Он что-то запрещает, что-то держит для себя одного". – "Значит, так надо, пока мы не выросли". – "Адам, милый, ну давай, только подойдем с тобой к дереву, и я покажу тебе что-то. Только подойдем..."
Дерево было окружено странным сиянием. Казалось, каждая ветка горит и прожигает тело. Когда Адам пригляделся, ему показалось, что вокруг веток дерева обвился золотой змей. Этот змей рос на глазах, качался, сиял и шептал: "Вкусите, вкусите...". Вдруг Ева сорвала золотое яблоко. Адам крикнул и остановил ее руку. А змей шептал: "Не бойся, не бойся. Вкуси, и все будет твое". – "Слышишь, Адам, – повторяла Ева, – все будет твое". – "Мое? Но зачем мне мое?" – "Разве ты не хочешь, чтоб все было твое, чтоб ты стал господином мира?" – "Нет, все Божье, и я Божий. Значит, у нас все общее". – "И я общая? А что, если Бог отнимет меня у тебя?" – "Что ты, что ты, Ева! Бог не сделает этого. Он создал тебя из меня и для меня". – "Он создал. Он может и отнять. Ты-то ведь создавать не умеешь". – "Ева..." – "Вкуси, вкуси... и все будет твое, твое, только твое..." – "Ева..."
Но Ева уже откусила от золотого плода и протягивала его Адаму. И Адам вкусил. И вдруг первый раз в жизни заметил самого себя и увидел, что он наг, и ему стало стыдно. Ева жалась к нему – нагая, маленькая – и утирала его слезы. И тут услышал Адам голос Бога, который звал его к себе. Но Адам не сдвинулся с места. Он опустил лицо к земле и сказал:
"Господи, я не могу предстать перед Тобой, потому что я наг". – "Кто сказал тебе про наготу твою, сын мой?!" – раздался тоскливый голос Бога. Адам не ответил.
– Адам! Ада-ам...
Голос был все дальше, дальше. Никогда еще не чувствовал Адам такого расстояния между собой и Богом. Наконец, божий голос остался только дальним отголоском в сердце. Адаму стало холодно. Первый раз в жизни узнал он, что такое холод. "Ева, Ева, милая, какой ветер, иди ближе ко мне!" Он обнимал и грел Еву, и думал только о том, как бы она не замерзла. В холодном темном мире остались они вдвоем, тесно прижавшиеся друг к другу.
И в темноте, вдали, стало слышно, как зарыдал Бог: "Сын мой, где ты?!".
Золотой змей не солгал. Они научились мастерить. Они построили дом и развели огонь. Они создали себе очаг. Им уже не было холодно и не было темно по ночам, даже когда не горела ни одна звезда. Они приручили животных и пасли их. Они возделывали землю, в поте лица добывали то, что когда-то давалось им даром. И у них родились сыновья и дочери. Каин и Авель звали сыновей. Авель пас стада свои в горах. Овцы щипали траву, а Авель останавливался и смотрел на горы и небо. И однажды, когда сердце его было, как перелитая через край чаша, ему показалось, что он слышит Голос. Он застыл и слушал так, что никакие другие звуки не доносились до него. Мать звала его к ужину, отец окликал – надо было вести стада домой, – Авель не слышал. Тогда Адам сам загнал стада, и семья села ужинать без Авеля.
"Он слушает Бога, – сказал Адам, и глаза его стали печальными и далекими. – Никогда не мешайте ему слушать Бога". – "Отец, это несправедливо, – сказал Каин. – Мы должны работать, а он будет стоять и ничего не делать?" – "Каин. ты хороший сын, ты хороший работник, но оставь Авеля. Так я, отец. велю тебе". – "Слушался ли ты своего отца?" – глухо пробормотал Каин...
Когда Авель вернулся в дом, он запел песню. И услышав ее, Адам и Ева прижались друг к другу и заплакали. Они плакали беззвучно, долго, пока Авель пел. и когда песня смолкла. Откуда сын их – дитя изгнания – узнал песню, которую они слышали в раю?..
С тех пор Адам и Ева любили Авеля больше всех детей. Но и другие дети любили брата. Только старший, Каин, хмурил большой лоб и уходил, когда начиналась песня. Это он добыл огонь из кремня, это он первый научился возделывать землю. Это его хлеб ели отец и мать и вся семья, а этого бездельника холят и оберегают так, как никогда не холили и не берегли Каина. Где же справедливость? И что они нашли в его песнях? Правда, Каин и сам начинал странно волноваться, когда их слышал. Что-то сжимало горло его, и нельзя было ни дохнуть, ни шелохнуться. Точно жизнь преграждалась этими нелепыми звуками. Когда песня кончалась, Каин чувствовал себя наконец освободившимся. "Что находят они в его песне? И разве справедливо, чтобы один брат умел так петь, а другой нет? Разве мы не одинаковы?"
Однажды Авель пел в горах и думал, что его никто не слышит. Но Каин слышал. Он тихо подошел сзади и сел. Пока Авель пел, ему казалось, что вся земля стала иной, что все сияет, светится, и тонко звенит, как никогда не сияло и не звенело в жизни, что деревья ласковые, необыкновенные, сами кормят людей и людям не надо так тяжко трудиться; что огонь вовсе не нужен, потому что золотое солнце никогда не оставляет людей без своего тепла, и что если очень долго смотреть на заходящее солнце, то... сердце само станет как солнце и... Каину показалось, что что-то пролетело мимо него гигантской птицей, что-то великое обдало его своим дыханием, смело и... вдруг исчезло. Песня кончилась.
– Спой еще, – попросил Каин. Авель улыбнулся:
– Я рад, что тебе хочется меня слушать. Я уже думал, что тебе не нравятся мои песни.
– Спой еще.
Авелю что-то сдавило горло, и он сказал: – Сейчас не могу.
– А почему ты не можешь? почему?
– Ну, если ты так хочешь... Авель собрался петь через силу, но Каин сам остановил его и тихо спросил:
– От кого ты узнал эту песню?
– От Бога.
– Попроси Бога, чтобы Он дал ее мне.
– Но Каин, что ты говоришь? Она такая же твоя, как и моя. Я услышал ее от Бога, ты от меня, не все ли равно?
– Нет, не все равно. Почему Бог любит тебя сильнее, чем меня? Чем я хуже тебя? Разве я виноват, что мои отец и мать согрешили? Разве я виноват? Да они ведь и твои отец и мать, такие же, как и мои. Почему же тебе дано все, а мне ничего?
Лицо Каина исказила такая ненависть, что Авель застыл в ужасе и только прошептал иссохшими губами:
– Каин, брат мой...
– Теперь ты вспоминаешь, что я брат твой, а когда ешь мой хлеб, не думаешь об этом. И когда поешь свои песни, много ли ты думаешь о брате Каине? Каину труд, Каину пот, а тебе песни и любовь. Так пусть же и тебе хоть раз будет больно!
Он поднял мотыгу, которую сам смастерил, и замахнулся ею на брата. Авель застыл, немой, как дерево, около которого стоял. И пролилась первая кровь на землю.
– Каин, Каин...
И тогда первый раз услышал Каин голос Бога. Это был страшный голос:
– Каин, где брат твой Авель?!
Каин задыхался. Снова ему заперло дыхание. Ему казалось, что он умирает. Тогда он собрал все свои силы, так что раздулся каждый мускул его тела, и глаза его, ставшие ледяными, сказали:
– Что я, сторож брату своему?
Господи, какой ледяной ветер! Какая буря! Все сорвалось с пазов и носилось на свободе, свободное от своего закона, свободное от своего стержня. – Все носилось, сталкивалось друг с другом, рвало друг друга. – Хаос. Он надвигался на Душу, грозил поглотить ее. Душа металась из стороны в сторону, почти совсем оторвавшись от Бога. Одна только тонкая ниточка связывала ее с Ним, тонкая ниточка не давала ей рассыпаться и смешаться с хаосом – боль. Как трудно держаться на этой ниточке и как страшно! Душа не хочет боли. Она хочет полной свободы. И – знает, что это смерть. Оторваться – значит не быть. Но почему быть так больно?! Почему?
– Каин, Каин!
– Замолчи, перестань меня мучить!
– Каин, Каин!
– Что ты хочешь от меня, Господи?! Я же убил не Тебя, а брата моего. Вот он лежит немой, как камень. Почему же Ты все время повторяешь Его последние слова?! Ну пощади меня, дай мне забыться, ведь его же нет, не-ет!
– Каин, Каин!..
– Пощади меня. Господи!
– Я? Я – тебя?! Разве это не ты должен пощадить Меня?! Ты, отсекший Мне руки и закрывший Мне глаза?! Ты, оставивший Меня в таком одиночестве?!
– Тебя, Господи?! Забыться, забыться!! Загородиться стеной, чтобы не слышать. Я человек. У меня есть ум и руки. Я смогу воздвигать стены, построю города, крепости Мне не нужны Твои милости, я сам стану творить. Я создам дома и машины, я зажгу солнца! О, я буду все время занят. Я не оставлю ни минуты для Тебя. Ты не войдешь ко мне. Я забуду Твой страшный голос.
– Каин, Ка-ин! Скорей, скорей! Я займу всю землю, я буду работать, работать. Я построю башню до неба, я вытесню Тебя с неба!
– Ка-...и...
– Бабушка, не пой эту песню, мне плакать хочется.
– Ну и поплачь немножко.
– Бабушка, а почему столько слез, почему так грустно?
– Некому, наверно, слезы наши утирать.
– А Бог? Он же добрый и Он все может?
– Тише, тише, мальчик. Нельзя задавать таких вопросов. Я не знаю, почему Бог этого не делает. Значит, так надо.
– Ну почему нельзя задавать вопросы? Почему нельзя понять?
– Я не знаю, так завещали деды. Бог далеко, мой милый. Мы мало знаем про Него.
– Тогда зачем же говорят, что Он добрый?
– Так деды наши говорили, а они знали от своих дедов, а те – от своих. А самые старшие когда-то видели Бога. И время от времени рождаются люди, которые снова его видят. И потом рассказывают всем, и все они говорят, что Он добрый, что Он любит всех. Только Он очень далеко от нас.
– Но почему же он так далеко?
– Говорят, что Адам и Каин ушли от него когда-то и увели нас всех.
– Ас кем же Он остался?
– Один.
– Совсем один? И ему не страшно?
– Нет, мой милый. Он – Бог, ему никогда не бывает страшно. Но говорят, что ему больно, потому что он любит нас, а живет без нас, один.
– Бабушка, ну так надо пойти к нему.
– Да, милый. Но никто не знает, где Он. Может, кто и знает, а привести к нему все-таки не могут.
– Бабушка, когда я вырасту, я узнаю и приведу всех.
– Да, да, расти поскорей.
"Господи, Господи! Господи, где Ты? Господи, помоги! Почему Ты молчишь. Господи?! И до каких пор Ты будешь терпеть столько горя, столько слез?!"
– Слышишь, что они все говорят? В самом деле, до каких пор? – Это сказал Сатана. Он стоял перед Богом, весь в золотом блеске, могучий и неотразимый. Его самого можно было принять за Бога.
– В самом деле, до каких пор будет еще держаться эта ниточка? Почему Ты не оборвешь ее и не отдашь мир мне?.. Уже совсем.
– Ты хорошо знаешь почему. Ты знаешь, что я не отдаю и не беру его. Он сам отдает себя Мне или тебе. И пока он держится за Меня, хоть за самую тоненькую ниточку, Я не оторву его. Я никогда не оторву его, если он не оторвется сам.
– Но ведь уже столько раз было, что он отрывался, и Ты опять...
– Да, мир оторвался и вернулся в хаос, и это был потоп. Но был один человек, одна душа. Державшаяся за меня – Ной, и мир все-таки остался жить. Потом были Содом и Гоморра. Но Лот удержал мир.
– Ну, а сейчас? Кто есть сейчас?
– Ты ведь сам знаешь, что праведники есть. И первый среди них Иов.
– Да. Вот я и пришел просить Тебя отдать его в мои руки и испытать.
– Ты все время говоришь со Мной, как с человеком. Столько лишних слов! Ты же знаешь, что они лишние. Знаешь, что Я не могу запретить тебе прийти к Иову и сделать все, что ты пожелаешь, как не мог запретить тебе прийти к Еве и Адаму. Зачем же эти просьбы? Ты – Господин Земли, а Я – Неба. Я – внутри, ты – снаружи. Я – в глубине, ты – на поверхности. Вся поверхность – твоя. Ты выманил из Меня к себе сначала Адама, а потом и Каина, но... не совсем. Что ж, иди к Иову...
Жил человек в земле Уц. Иов имя его. Был он лучшим из всех людей на земле. Самым справедливым, самым добрым. Слова его слушались и решения его ждали, как ждут позднего дождя. Для слепого он был глазами, для хромого – ногами, для сироты – отцом. Таким был Иов, живший в почете и богатстве. И имел он дом, стада, семерых сыновей и троих дочерей. К нему-то и пришел Сатана, и вызвал бурю, и уничтожил в один день все стада его и все богатства. Иов только вздохнул глубоко: "Бог дал. Бог и взял. Все от Бога". Но страшная буря на этом не кончилась. Она обрушила дом, в котором находились дети Иова, и все они погибли. И зарыдал Иов, и разодрал на себе одежды, посыпал голову пеплом, но душа его и тут не отвернулась от Бога: "Бог дал, Бог взял, – сказал он. – Все Божье". – "Много можешь вынести, больше дам", – сказал Сатана и послал Иову страшную болезнь: все тело его покрыла проказа от кончиков пальцев до кончиков волос. И заметалось сердце Иова. – "Господи, что сделал я Тебе?!" – "Прокляни Бога, – сказала ему жена, – и умри. Разве можно столько вынести?" – "Я принимал от Бога счастье, приму и горе", – ответил Иов. И принял полную чашу. И перелилась эта чаша через край так, что захлебнулась душа. "Что сделал я Тебе, Господи?! Вот я сижу один на гноище своем и даже жене моей тяжел мой запах, слуги мои избегают меня, а те, кто счастливы были видеть мою улыбку, смеются надо мной..."
Пришли к Иову друзья его и не узнали его. А узнав, заплакали. И долго сидели молча. И тогда зарыдал Иов, и проклял ночь, в которую был зачат, и день, в который родился. "Для чего я не умер в утробе, из чрева вышел и не скончался? Зачем встретили меня колена и к чему сосцы, что я должен был сосать?" – "Что ты, Иов, стыдно, Иов, покайся, Иов", – заговорили друзья. – "В чем мне каяться, друзья мои? Я не вижу за собой вины". – "Нет, Иов. Значит, ты в чем-нибудь грешен. Бог не посылает такие страдания зря. Покайся и попроси у Бога прощения". – "Вы для этого пришли ко мне? О, если бы вы могли помолчать – какой бы это было милостью!" – "Иов, Иов, но ты богохульствуешь. Неужели ты считаешь Бога несправедливым? Что же, ты – праведнее Бога?" – "Вам мало моего страдания, вы хотите найти на мне еще и вину?! Неужели вы не в силах пожалеть меня, друзья мои?.. Нет на мне никакой вины. Я безгрешен. Не с вами, а с Богом говорю, и пусть Бог ответит мне: за что?!"
И Бог ответил ему из бури. Бог, развернувший небо и землю, горы и море, Бог, создавший душу, сказал:
"Вот я! Пусть замолчат люди. Не они, а Я буду говорить с тобой. Перед ними ты безгрешен и нет человека чище и лучше тебя, но зачем ты оставил Меня, Иов?"
– Я, Господи?!
– Все, и даже ты. Я один. С тех пор, как Адам ушел, Я один. Я создал мир, чтобы ты вместил его. Вместил ли ты? Проник ли ты в глубину Мою? Взвесил ли Мои замыслы? Был ли со Мною в час творения? Помогал ли Мне держать Землю и расчислять звезды, вонзать луч в лес и золотить горы? Глядел ли в Мои глаза вместе с утихшим морем? Уходил ли в Меня вместе с горою? И что ты сам дал Мне, чтобы судить Меня? Хорошо знать, что кто-то есть, кто может одарить тебя и защитить, кто несет тебя на себе и судит справедливым судом. А кто есть надо Мной? Я сам. Один. Я сам держу все. А Меня – никто. Пробовал ли ты вместе со Мной держать мир и отвечать, а не спрашивать?
И затих Иов. И почувствовал, что сердце его раздвинулось и углубилось, так что может вместить в себя все небо и всю землю и всю боль. И он ответил Богу:
– Господи! Слышу Тебя! Вижу Тебя! Прав Ты, Господи, потому что Ты и есть сама правота. Люблю Тебя, Господи!
– На этот раз Ты победил. Владыка, – сказал Сатана. – И мне пришлось вернуть ему здоровье и богатство. И даже новые дети родятся у него – семеро сыновей и три дочери. И умрет он, насытившись днями. Люди клянут меня, а кто я, Владыка? ведь только орудие в Твоих руках. Я испытываю на прочность Твои создания. Годятся ли они для Твоей вечности или рассыплются, как только обожжет их огонь...
– Люблю Тебя! Люблю Тебя! Люблю Тебя, Господи! – подхватили ангельские хоры.
"Люблю! Люблю! Люблю!" – вот и все ноты, из которых складывается музыка мира.
Тебя, Господи, а не дары Твои.
Тебя, Господи, а не милости Твои.
Тебя, Господи, а не одежды Твои.
Люблю Тебя, Господи!
Когда звучит эта музыка, отступает Сатана все дальше и дальше, и освобождает место для Бога И тихо и незаметно для глаза человеческого творится новая плоть, неуязвимее прежней. И отступает болезнь, и отступает страдание, и на один шаг становится мир ближе к Богу, к вечности Его, "где отрет Бог всякую слезу и где ни болезни, ни смерти уже больше не будет, ибо прежнее прошло, миновало".
Господи! Что за радость во мне! Нет сил вынести! Господи, откуда мне?! Точно каждая жилка моя переполнилась и дрожит и пляшет, как капля на свету!
– Радуйся, радуйся, благодатная!
– Радуйся, радуйся весь свет, все сияние вместишь в себя!
– Радуйся, радуйся, природа человеческая, ибо зачнешь от Бога и родишь Бога!
Радуйся, радуйся, плоть, ибо омоешься Духом и соединишься с Ним! Радуйся! Радуйся!
– Радуюсь, Господи! Радуюсь! Ангел Твой глядит на меня, ангел Твой крылами машет, куда бы я ни двинулась, куда бы ни повернула голову! Звон-то какой, свет-то какой! Не вынести! Нет сил! Сами колени подогнулись, и голова моя упала И вправду Ты настиг меня, и вошел в меня, и переполнил меня. Грудь моя разрывается, разбивается от любви к Тебе и от счастья неземного! Господи!
Был ясный зимний вечер. Небо усеяно звездами Люди суетятся и хлопочут в своих домах На одних лицах – забота, на других – горе, третьи так устали, что легли и ни о чем уже не думали, четвертые хмурились и таили обиду или злобу на соседа, пятые вздыхали и просили о чем-то Бога, шестые... и шестые, и седьмые... – много их было под небом.
Кто-то один вышел из дому и стал смотреть на небо. И вот увидел он на Востоке странную звезду. Звезда эта глядела в душу, точно глаз человеческий, и сияла так, что только на нее одну хотелось глядеть. И вдруг утихла боль и тревога, и беспокойство улеглось, точно его и не было никогда, а только в тяжком сне оно снилось. А теперь сон прошел, кончился. И человеку показалось, что он ребенок, и мать его берет на руки и ласкает, и дает ему все самое лучшее, самое сверкающее, самое невиданное, так что все вокруг полно чудесами, а он тянется от одного к другому и только смеется, только смеется.
Господи! – подпрыгнуло сердце, и из глаз полились слезы, – и он их не стыдился и не утирал. И все дела и заботы показались ему неважными, а только эти слезы важными. И так, не утирая их, он вошел в дом, и сказал своим домашним: "Вы все суетитесь, все хлопочете, и не взглянете, что за окнами...". И ничего не мог он больше сказать, потому что слезы не давали ему говорить, и хотелось ему всех обнять и приласкать, но он только обвел всех взглядом и ушел в свой угол.
Три звездочета увидели новую звезду на Востоке, взошедшую впервые в эту ночь, и, взяв дары свои, пошли искать Младенца, родившегося под этой звездой. И звезда шла впереди них, пока не остановилась над яслями в Вифлееме.
Когда Ребенок открыл глаза, он увидел рай. Увидел, услышал, вдохнул – рай. И Ребенок улыбнулся. Если бы кто-нибудь попробовал сказать ему тогда, что улыбаться нечему, что жизнь горька, мир зол и безрадостен, если бы кто-нибудь попробовал бы это сказать Ребенку... Но никто не пробовал, никто не смел, даже сам Сатана. И такой нелепости никогда бы Ребенок не поверил.
Его окружал рай. Свет, цветы, ласковые руки, теплое молоко. И, по мере его роста, рай расширялся, увеличивался. (О, не дай умалиться раю, не отдаляйся от него никогда!)
Цветы, птицы, деревья, вода, небо!.. "Господи, как хорошо! Мне одному столько! Я не могу вместить! Как хорошо, что столько людей вокруг – им можно все показать, все отдать и смеяться и радоваться вместе!"
Как Ребенок смеялся! невозможно было не засмеяться, глядя на него! Как будто праздник входил в твою душу и нельзя, невозможно было ему противиться!
И как-то неловко становилось людям, что душа не прибрана, что лицо сердито или озабочено. При Ребенке – нельзя...
Ребенок рос. Удивительный Ребенок. Сплошная улыбка. Даже и для детских капризов не оставалось места. Столько улыбки!.. Если он слышал детский плач, видел искаженное гримасой личико сверстника, то недоумение вдруг останавливало улыбку – такое полное, такое сильное, что плачущий как-то стихал и расправлял гримасу.
Однажды он вошел в дом, где тяжко ссорились взрослые. Ребенок ничуть не смутился и не испугался, а только вдруг стал серьезным и тихо обвел людей своими утренними глазами. Он ничего не сказал, как и Утро ничего не говорит. Но притупились у ссорящихся слова и глаза, завяла злоба, и они замолчали. А один из них вдруг улыбнулся и сказал:
– Благословенна ты, Мария, что имеешь такое дитя.
Однажды Ребенок заплакал; это было, когда Он увидел птенца, убитого кошкой. И горе Его было так сильно, что дети и взрослые не знали, как Его утешить. Один старший мальчик предложил: давай убьем кошку. Но Ребенок вздрогнул и вдруг отер слезы – и сказал: "Нет". Он долго грел в ладонях птенца, а после вырыл могилку и положил его туда. И с тех пор смех его стал тише, а улыбка ушла внутрь, вглубь. Она была все та же, но тише и глубже, как свет сквозь облако...
Ребенок становился Отроком... И... странное дело – часто, очень часто взрослые чувствовали себя отроками рядом с Ним. А между тем Он был почтителен к старшим и скромен. Но все, что делал Он. делалось так просто, как будто иначе и нельзя было. Сам собою, как лист падает с дерева, как свет входит в окошко или как птица взмахивает крыльями. Точно мудрость родилась вместе с ним, а Он и не замечал ее, как сердца своего.
"Благословенна ты, Мария, что имеешь такое Дитя!"
Он так добро смотрел на всех и так уверен был, что получит в ответ добрый взгляд, что злой часто должен был поперхнуться своей злобой и ответить Ему на добро добром. А Он и не знал, какую силу укрощает. и казалось Ему, что иначе и быть не может.
И многие верили, глядя на Него, что сами они добры и хороши. Были Его глаза чистейшим зеркалом. которое очищало тех, кто смотрелся в них.
Лишь однажды Он встретил человека, который не улыбнулся Ему в ответ.
Отрок Иисус с такой внимательной печалью посмотрел ему вслед, что у Матери Его сжалось сердце.
– Это злой человек, – сказала Она, а мальчик заплакал.
Каждый год родители Его ходили из Назарета в Иерусалим на праздник Пасхи. Когда Иисусу было около двенадцати лет, они взяли Его с собой. А когда возвращались, не заметили, что Отрока нет с ними.
Они подумали, что Он идет с другими детьми сзади, но потом оказалось, что Его там нет. Тогда в великой тревоге Иосиф с Марией вернулись в Иерусалим и стали искать сына.
Иисус сам не знал, как отстал от всех. Он не мог уйти из Храма. Когда Он вошел туда, то почувствовал вдруг такое волнение, что ноги сами как будто перестали держать Его, и Он встал на колени. Если бы Его спросили, что Он делал, Он, быть может, не знал бы, как ответить. Но Он молился. О, Он ни о чем не просил. Ему ничего не надо было. Просто губы шептали что-то от переизбытка сердца, и это "что-то" – были слова любви.
Так Он стоял на коленях неизвестно сколько, а когда поднялся, увидел, что родные ушли, а в Храме остались только сребробородые старцы, которые читали и толковали писание. И Отрок подошел к ним и стал слушать. А когда они умолкли, спросил:
– Скажите мне, люди ведь рождаются добрыми, а не злыми?..
– Нет, Отрок, не только добрыми, но и злыми.
– Разве Бог не всех создал добрыми?
– Да, но силен Сатана. И люди рождаются часто злыми, за грехи отцов.
– Но ведь у Адама было два сына, – сказал Отрок. – Каин и Авель. Два сына одного отца. Один добрый, другой злой. Если бы все грехи отцов ложились на детей, то оба они были бы одинаковыми. Но не так это. Потому что не только земного отца имеем, но и небесного, который выше и прежде земного. Наш источник – свят. И мы сами вольны подражать либо греху, либо святости. В этом и есть добро, с которым мы рождаемся.
И молчали старцы, и дивились мудрости Отрока. В это время Иосиф с Марией вошли в Храм и увидели сына. И Мария воскликнула:
– Что же ты делаешь с нами, чадо?! Мы с отцом твоим себя потеряли, ища тебя, а ты и не думаешь об этом?!
– Простите меня, – тихо сказал Иисус, – я не заметил, когда вы ушли. Но разве ты сама не догадалась, что только здесь надо искать меня? Где же мне быть еще, как не в доме Отца моего?
И промолчала Мать, и тихо спрятала слова эти в своем сердце.
В Иудее появился новый пророк. Иоанн Креститель – звали его. Он жил в пустыне. Ходил в верблюжьей шкуре, босой и с большим посохом. Его длинные волосы развевал ветер. Слова его жгли, как огонь, и хлестали, как ветер: "Порождения ехиднины! – говорил он людям. – Кто внушил вам бежать от Божьего гнева?! Кто думает, что он избегнет ответа, ответит вдвое! Покайтесь!!"
– Что же нам делать? – спрашивали его люди.
– У кого две одежды, отдай неимущему, и у кого есть пища, делай то же.
– Я глас вопиющего в пустыне. Я расчищаю путь Тому, Кто прежде меня и выше меня, – говорил Иоанн.
И люди дрожали, слыша голос его, как будто это был голос бури. Был голос этот чист, как небо, меток и внезапен, как молния, и неотвратим, как Божья гроза. И толпы людей, как деревья, колеблемые бурей, сгибались перед ним и шли к нему креститься. Он крестил их водою, и это был знак, что они омыты.
И люди шептались и спрашивали друг друга: не Христос ли он?
Но Иоанн отвечал:
– Нет. Я крещу вас только водою. Но идет за мною Тот, Кто прежде меня, и Он будет крестить вас Духом Святым, который веет, где хочет.
– Я только приготовляю путь Ему. И заставляю сердца ваши замолчать и прислушаться. Я гоню прочь суету и шум, в которых вы живете, чтобы настала в душах тишина и чтобы вы услышали Слово, когда оно прозвучит.
– Скоро прозвучит Слово! Смотрите, не пропустите Его. Идет за мною Тот, у Кого я не достоин развязать ремни на сандалиях.
Иисусу было в то время лет тридцать. И он пошел к Иоанну вместе с другими людьми принять от него крещение. И Иоанн крестил Его. И вдруг, взглянув в лицо Его, задрожал и опустил руки. И впервые суровое лицо пророка стало кротким, как у ребенка. И он спросил:
– Зачем Ты крестишься у меня? Как я могу омыть Тебя водою, когда Ты чище, чем вода? Разве можно омыть сияние и очистить святость?
Приняв крещение, Иисус удалился в пустыню и был там без воды и пищи сорок дней.
Пустыня. Никого. Ничего. Гребни холмов. Камни. Пески и небо. Небо надо всем. Небо, ничем не заслоненное. Небо в полный свой голос. И внимающая Ему Душа. Ничем не отвлеченная. Поединок Души и Неба.
Что говорит Небо Душе? – "Вот я И я безмерно и совершенно". Чего ждет Оно от Души? Чтобы Душа ответила: "Вот Я. И Я вмещаю Тебя".
Блаженна Душа, которая так ответит. Тогда поединок превращается в любовь и в рай. Горе Душе, если она не сможет так ответить! Тогда ее жизнь буде1 бегством от лица Неба...
Люди уходят в Пустыню на великий поединок. Выдержат ли они взгляд Неба?..
Для Иисуса Небо – это Дом. Более родной, чем дом детства. Дом Души, бывший прежде детства. Тот же Храм и более, чем рукотворный Храм. – Рай.
Сорок дней жил Он в Раю и не имел нужды в воде и пище.
А на сорок первый день почувствовал голод.
И вот из западного края неба, покрытого тонкими красно-золотыми облаками, явился Дух, весь в черно-золотом сиянии, печальный и прекрасный. Его черные крылья были опущены, как покорные руки, и с них точно лилось жидкое золото. Его черные глаза тоже были опущены и сияли мягким золотым блеском.
– Здравствуй, Новый Адам, – сказал он, -здравствуй, сын человеческий.
– Это ты? – тихо спросил Иисус. – Ты, искусительный дух? Ты, царь Тьмы... Но как ты смел явиться сюда? Здесь ведь нерукотворный Храм – Рай. Твое место – Ад.
– Ошибаешься, сын человеческий. Глупые говорят, что мое место в аду. Разве ты забыл, где я встретился с праотцом твоим Адамом? В Раю. Я житель Рая, и Бог, как видишь, не изгоняет меня отсюда. И я прихожу к тем, кто достоин Рая. Я являюсь им в Раю. Что за слава и польза мне приходить к немощным душам, не способным достигнуть Рая? Для них существуют мелкие духи, не я. Но ты, Новый Адам, ты первый среди людей – ты сын Божий. И я пришел к тебе, склоненный и просящий.
– Чего ты хочешь?
– Прими мой дар. Я пришел подарить тебе мир. Ведь Бог давно уже отдал мир мне. Ты не можешь не знать этого, потому что сам видел, сколько в мире горя и зла. Если бы Бог управлял миром, разве Он мог бы терпеть столько горя и крови? Ответь, мог бы?
– Говори дальше.
– Бог отдал мир мне. За мою победу над Адамом. И я – князь мира сего. Но я устал. Я не хочу больше зла. Возьми мир из рук моих и твори добро. Я хочу, чтобы ты любил меня.
– Лукавый дух! Ты явился мне в Раю и говоришь, что здесь твое место... Ты можешь явиться, где хочешь, потому что у тебя нет места. Ты тот, кто захватывает место Божье.
– Я пришел к тебе с даром. Возьми мир из рук моих. Пусть он будет твоим.
–Мне не надо ничего моего. Все – Божье. И ты лжешь, что Бог отдал мир тебе. Мир отпал от Бога и отдался в руки твои сам. Я сделаю все, чтобы он вернулся к Богу. Не ко мне, а к Богу. Мне не надо ничего моего, отдельного от Бога.
– Ты отказался от власти над миром?! О, ты поистине Бог! Такого еще не рождала женщина. Нет для тебя ничего невозможного. Вели же этому камню сделаться хлебом. Ведь ты взалкал. Ешь сам и накорми людей.
– Нет. Не единым хлебом жив человек, но всяким словом, исходящим из уст Божьих. Я научу людей находить духовный хлеб, и тогда они уже никогда не поставят хлеб телесный выше духовного. Хлебом кормят смертных, духом – бессмертных. Достигший бессмертия может есть и пить, сколько хочет, но смертный, насыщающийся только хлебом земным, никогда не достигнет бессмертия.
– О, величию твоему нет предела. Ты воистину бессмертен. Смотри!
И Иисус увидел себя на крыле Храма, а под Ним был мир, как муравейник.
– Расправь руки и лети! Испытай могущество свое! Если ты сын Божий, тебя подхватят сонмы ангелов и не дадут тебе упасть. И все увидят, кто ты! Дерзай!
– Нет... Мне нет нужды лететь сейчас. А испытывающий себя уже не сын Божий. Внутренний голос скажет мне, кто я. Мне нет нужды ни в чем внешнем. И сонмам ангелов я не поверю больше, чем тому, что звенит внутри души, в глубине глубин. Царствие Божие внутри нас.
И вот нет черно-золотистого духа. Снова только Небо и Душа. Нет Неба и Души. Только Небо. Только Душа. Нет ничего отдельного. Нет пространства и времени. Пространство и время – суть расстояния между Душой и Богом. Нет расстояния.
– Я И ОТЕЦ – ОДНО.
Он почувствовал в Себе силу, способную сдвинуть гору.
О, как долго эти камни, этот мир держал в тисках Душу. Плоть окружила ее тюремной стеной. Но это тело, эти камни, эти пески и тучи – лишь слуги души, рабы ее, а не господа.
Душа просила у них счастья, жаждала и стонала. Но она не жаждет больше. Все, что ей нужно, есть в ней самой – внутри, а не снаружи. Ничто внешнее не прибавит ей ничего и ничего не отнимет.
Тот, кто утоляет жажду из внутреннего источника, знает, что источник этот неиссякаем. Внутри – Дух. И говорит Дух: "Да будет свет!", "Да будет твердь!". Не твердь Духу, а Дух тверди приказывает. И если Душа познала, что ей истинно нужно сдвинуть гору, она сдвинет ее!
И что в этом удивительного, маловеры? Как мало верите вы в силу, создавшую вас. Ей нет имени, но как бы ни назвать Ее, Она Все Вас не удивляет земля и звезды, солнце и душа? А если на ваших глазах гора сдвинется, вы удивитесь. Чудо, Чудо, – скажете вы. Но вся жизнь – чудо. Только вы забыли про это, не верите этому и потому не можете быть чудотворцами.
Только глаза ваши видят, а душа не видит, только уши ваши слышат, а душа не слышит.
Я – первый и последний, альфа и омега, тот, кто проник в тайну своего Зодчего и был с Ним в миг творения.
Я И ОТЕЦ - ОДНО.
Тихо было на море Галилейском. Лежало оно перед глазами, ровное и серебряное. Небо было бледным от тонкой пелены облаков, так что свет не бил в глаза, а мягко ласкал душу и томил. И такое великое внимание было во всем, что сердце рыбака, сидевшего в лодке, вздрогнуло и заныло: кому это внимает бледное небо и серебряное море? Кому?
Рыбак бросил сеть и забыл про нее и сам стал прислушиваться к кому-то неведомому, но Сущему...
– Симон, а Симон!
Симон (это он рыбачил в лодке) обернулся на голос. На берегу стоял Человек и окликал его по имени.
– Откуда ты знаешь меня, господин?
– Много ли рыбы ты поймал?
– Нет, господин, но... Бог с ней, с рыбой...
– Вот и я так думаю. Ты больше дела своего, настолько же, насколько море больше лодки твоей. Закинь сеть.
Симон закинул, и сеть набрала столько рыбы, что чуть не порвалась.
– Греби теперь к берегу, – сказал Человек. И Симон стал грести. И было в этом голосе то же, что в серебряной ровности моря. Ослушаться Его было нельзя.
– Не рыбу, а души людские должен ты вылавливать из пучины. Вот твое дело. Если веришь мне, бросай все и иди за мною.
Ни одной минуты не сомневался Симон и ответил:
"Сейчас, Господи!".
В закатный час качалась на море Галилейском еще одна лодка. Был в ней рыбак с двумя сыновьями. Один сын сидел рядом с отцом и чинил сеть, другой стоял и глядел на закат, и был он тонким и будто прозрачным в закатном луче и, казалось, вот-вот загорится, протянется лучом и ускользнет в неведомое...
Отец глядел на него и боялся его окликать. Но вдруг голос с берега позвал:
– Иоанн, а Иоанн!
Иоанн (так звали стоявшего юношу) вздрогнул, точно задрожавший луч: – "Я, Господи!".
– Бросай все и иди за мной!
Во мгновение ока очутился Иоанн на берегу, так что отцу показалось, что он по водам проскользнул, как луч.
– И ты, Иаков, иди ко мне, – позвал Иисус его брата. И Иаков пошел вслед за Иоанном, оставив отца своего. Это были сыновья Зеведеевы.
Человек покупал себе еду на базаре. Он купил хлеба и хотел купить фруктов. Но увидел, как торговка незаметно положила ему гнилое яблоко. "Зачем ты меня обманываешь", – хотел сказать он, но, взглянув на лицо женщины, увидел, какая она изможденная и больная, и, смутившись, точно он сам подложил ей гнилое яблоко, спросил:
– Сколько я должен тебе, мать?
– Один лепт, – сказала женщина. Он дал ей два и быстро отошел. Вдруг его окликнули по имени.
– Филипп, иди за мною.
– Кто ты, господин? – спросил Филипп.
– Ты еще не знаешь меня, но я тебя знаю и говорю: иди за мною и узнаешь меня.
– Верю голосу Твоему, – тихо сказал Филипп и пошел за Ним.
– Как вы думаете обо мне, кто я? – спросил Иисус своих учеников.
– Одни о тебе говорят, что ты Илия, другие считают, что ты Иоанн Креститель, воскресший из мертвых, – сказал Филипп.
– А как вы думаете? – Я знаю, что ты Христос, сын Божий, – сказал Симон.
– Кто тебе это сказал?
– Никто. Сердце мое сказало. А я никому не поверю так, как своему сердцу.
– Ты не Симон, а Петр (что значит камень). Ты камень веры.
– А ты, Фома, веришь ли тому, что сказал обо мне Петр? – обратился он к человеку, стоявшему рядом с ними.
– Не знаю, Учитель. То верю, а то и нет. Но я люблю Тебя, Учитель.
– Иди за мною, – тихо сказал Христос. – Пройдет время, и любовь твоя углубится до веры.
– А я верую, что ты Мессия, потому что подобного тебе еще не рождала земля. – Это сказал высокий человек с большим бледным лбом, с черными напряженными глазами. – Я видел тебя и поверил в тебя.
– Когда же ты видел меня?
– Ты говорил народу притчу о талантах. И никто не понимал, и ты должен был разъяснить каждое слово. И сказал: "Имеющий уши, чтоб слышать, да слышит!". Но я понял все еще до разъяснений твоих, и сердце мое горело. Я хотел подойти к тебе и сказать, что не зарою своего таланта в землю, а преумножу то, что ты дашь мне. Научи и меня всему, возьми меня с собой.
– Иди, Иуда Искариот.
Слепой сидел под масличным деревом, прислонясь головой к стволу. Он был слеп от рождения и не знал, что такое свет. Он слышал голоса и запахи и знал предметы на ощупь. И еще знал он, что есть что-то Неведомое, что больше всего, что он знает, но что это такое, он не знал. Он знал, что он не такой, как другие люди. Что все они ловчее, и умелее, и быстрее его, и много раз он слышал от них, что они видят.
Он знал, что все видят, только он не видит. Он не знал, что значит видеть, но знал, что это и есть то, Неведомое. И когда он думал о Неведомом, ему хотелось уйти от всех сюда под масличное дерево, вдыхать его горьковатый запах, чувствовать, как листья шелестят над головой, прислоняться щекой к коре и угадывать... даль.
Одно только удивляло его: ведь то, Неведомое, – прекрасно. Он это знал. О, как ясно он это знал! То, Неведомое, – это все. чего не хватает душе его, почему она так томится. И если бы оно было у него, то он знает, что радость его перелилась бы через край, так что сердце могло бы не выдержать. И он всем бы дал от переизбытка своего.
Почему же люди, имеющие это, так скупы душой? Почему они вовсе не прекрасны, как само ЭТО, почему сердца их вовсе не переполнены, и они так часто плачут и жалуются ему на жизнь, а если у них и бывает радость, то почти всегда она размером с кусок яблока.
Слепому же казалось, что их радость должна бы быть величиной с сады и поля. Чтобы ели все и не могли бы съесть, а все бы оставалось вечное изобилие...
Почему же это совсем не так? Почему они не уделят ему от света своего немного тепла? А ему среди них так холодно? Точно он лишний, и они все время боятся, что он что-то у них отнимет...
Вдруг он стал различать вдали шаги. И звук этих шагов странно волновал и успокаивал в одно и то же время. Он весь превратился в слух и ему только и хотелось вбирать в себя звук этих шагов, как мерный шум моря. И... не надо, чтобы шаги приближались. Тогда эта странная истома рассеется, и... ничего опять не будет. Шаги приблизятся и пройдут мимо, как столько шагов на свете. Люди проходят мимо... и ничего не случается. Неведомое не становится ближе. Люди проходят мимо. Разве какой-нибудь любопытный остановится и начнет расспрашивать, но это... хуже всего. Пусть проходят мимо – люди всегда проходят мимо.
А шаги приближались, и истома росла. Росла до такой степени, что слепой хотел встать и уйти, боясь, что когда все-таки и этот опять пройдет мимо, сердце его не выдержит. Он хотел встать и не мог. А шаги между тем приблизились к маслине и... затихли. Шедший остановился.
– Ты слеп от рождения, – тихо не то спросил, не то сказал Он.
Любопытный?! Неужели и этот любопытный?! Нет, у любопытных не бывает такого голоса... Он хотел, чтобы еще раз раздался этот голос. Странно... Так странно, но вдруг он почувствовал всем своим существом, что недаром так волновался и ждал этих шагов. Что, может быть, никогда еще никому на свете не было столько дела до него, сколько этому незнакомому человеку. Что даже и родителям своим он меньше нужен, чем Ему.
– Ты слеп от рождения?
– Да, от рождения. А кто ты?
– Я – Свет.
Слепой молчал. Но вдруг как вину свою ощутил мысли о том, что шаги пройдут мимо и о том, что это любопытный.
Человек сел рядом с ним и обнял ладонями его виски. Слепой заплакал.
Так вот оно – Неведомое... Вот то, чего так не хватало его душе, по чему она так томилась.
– Знаешь ли ты, что такое Свет? – спросил слепого Пришедший.
Слепой знал одно, что нужней этого голоса и этих рук ничего нет в жизни, и тихо ответил:
– Мне кажется, что знаю.
– Хорошо, что ты знаешь. Если бы ты не знал, что такое Свет, не мог бы увидеть. Да и что было бы тебе в том, что видишь? Сколько есть зрячих, не знающих, что такое Свет. Ты же узнал, будучи слепорожденным. Так пусть и глаза твои откроются.
И Он приложил пальцы к глазам слепого, и глаза открылись.
– Равви, вели моей сестре помочь мне, – обратилась Марфа к Иисусу. На этот раз Он был в доме Марии Магдалины и сестры ее Марфы и брата их Лазаря. И вот Марфа хлопотала и старалась принять и угостить дорогих гостей, а Мария села опять у ног Иисуса и слушала, что Он говорил.
– Равви, вели ей помочь мне, – повторила Марфа, – я с ног сбилась, а она сидит и ничего не делает. Справедливо ли это?
– Марфа, Марфа, – сказал Иисус, – ты хлопочешь о многом, а надо только одно – слушать меня. Мария избрала лучшую долю, оставь ее.
– Но, Равви, ведь и я бы хотела, а надо другое.
– Если хочешь, садись и слушай. А если не хочешь так, чтобы все бросить, делай дело свое, но оставь Марию и не думай, что делаешь большее. Плод того, что она услышит, созреет не сейчас, но накормит многих. Ты хочешь накормить нас сейчас. Делай это, но с кротостью в душе. А справедливость... И Каин хотел справедливости.
– Кому ты уподобил меня, Господи?
– Я не уподобил, сама себя не уподобляй.
– Господи, если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой, – сказала Марфа.
– Где вы положили его? – спросил Иисус и прослезился.
"Смотри, как Он любил его, – говорили иудеи. – Не мог ли сей, отверзший очи слепому, сделать так, чтобы и этот не умер?"
– Воскреснет брат твой, – сказал Иисус.
– Знаю, что воскреснет в воскресение в последний день.
– Ты так говоришь, будто воскресение – не твое дело и не тебя касается. Кто-то сделает, а тебе трудиться не надо.
– Но, Господи, как же трудиться? Я могу только веровать.
– Вера и есть труд души. Веришь ли, что давший Хлеб жизни больше самого хлеба? Больше жизни и смерти?
– Я верую в Отца Небесного, всемогущего и всеблагого.
– Но Отец не только "там". Он и "здесь". Я и Отец одно.
И тут подняла голову Мария, которая пала перед тем к ногам Его и молча плакала.
– Ты – больше жизни и смерти, – сказала она, и в глазах ее зажегся свет, который был больше самой большой скорби и глубже радости.
– Воскреснет брат твой, – сказал Иисус и подошел ко гробу.
То была пещера, и камень лежал на ней.
– Отнимите камень, – сказал Он.
– Но ведь уже смердит, – возразила Марфа.
– Отнимите камень.
– Но ведь четыре дня, как во гробе.
– Марфа, Марфа, не говорил ли я тебе, что нужно только собрать Дух свой! Я есмь воскресение и жизнь вечная. Верующий в Меня, если и умрет, оживет, а живущий и верующий в Меня не умрет вовек. И возвел Иисус очи к небу и сказал:
– Лазарь, иди вон!
И вышел Лазарь, обвитый пеленами...
– Как ты думаешь, Равви, кто был Иоанн Креститель? – спросил Иисуса ученый фарисей, пригласивший его в свой дом. Он возлежал с Иисусом, угощал Его и задавал Ему вопросы.
– Думаю, что это был великий Пророк, наибольший из людей, – ответил Иисус.
– Равви, вот мы оба с тобой люди ученые, сведущие в Писании. Сейчас так много говорят о Мессии. Многие говорили, что Иоанн – Мессия; но ты ведь этого не думаешь?
– Нет, не думаю. И сам Иоанн не думал этого о себе.
– А что ты думаешь о Мессии? Откуда он должен прийти? Когда появится? Какое знамение будет явлено? И как нам точно узнать, что это он?
Иисус молчал, подперев рукой голову.
– Почему ты не отвечаешь, господин?
– Я думаю, что имеющие глаза видят, а имеющие уши слышат.
– Но все мы не глухие и не слепые, не понимаю, о чем ты говоришь.
Иисус опять замолчал, а потом спросил:
– Скажи мне, как ты молишься? Много ли слов говоришь и какие?
Фарисей ответил, перечислил свои молитвы. Он благодарил Бога за то, что не создан женщиной и не создан грешным. И за то, что ему дано было постичь закон и пророков. И за многое другое.
– А не видел ли ты, как стоит в синагоге грешник и даже не смеет молиться рядом с тобой, и только плачет и говорит: "Прости мне. Господи, мерзость мою"? Так вот, молитва этого грешника дойдет до Бога скорее твоей.
Фарисей молчал. Налил еще вина в оба бокала, а потом улыбнулся и сказал:
– Мы оба с тобой богатые, а не нищие духом, как тот, которому ты велишь подражать. И за это богатство наше духовное, я думаю, мы оба благодарны Богу.
– Блаженны нищие духом, – сказал Иисус. – Почему ты приравнял меня к богатым? Птица небесная имеет гнездо и зверь логово, а я не имею, где преклонить голову. А мое духовное богатство? Где оно? И его нет у меня, ибо оно не мое. Оно Божье. Я ничего не копил и не собирал, ни в амбарах, ни в книгах, а бросил все и остался наедине с Духом живым. Так что ничто не мешало мне видеть и слышать. Я ничего не имею. Я только вижу и слышу то, что имеет Отец мой.
Фарисей сморщил лоб. В глазах его было недоумение. Что говорит этот человек? До сих пор не было ничего ни в книгах, ни в словах других людей, чего бы он не мог понять. А этот все время говорит вещи, которые невозможно понять. Или он не умеет говорить ясно? Почему с ним чувствуешь себя так неловко? Кто ему дал власть учить?
– А как ты сам молишься, чего ты просишь у Бога? – спросил фарисей Иисуса.
– Чаще всего я молюсь совсем без слов, – отвечал Иисус.
– А чего ты просишь у Бога?
– Ничего. Для себя мне ничего не надо. Потому что душа моя все получила и не алчет больше.
– Как?.. Совсем ничего не надо? Разве не бывает у тебя нужд, как у всех людей? Разве не испытываешь ты иногда тоску и желания?
– Все, что я могу пожелать, Отец мой знает прежде меня и утоляет желание. Внутри меня – все, чего я могу пожелать. И душа моя не рвется наружу из себя самой. Внутри меня – все небо и все звезды. И тоски я не знаю.
Фарисей пожал плечами. И подлил еще вина. И сказал:
– Я уважаю тебя, и говорил тебе уже, что почитаю тебя за равного по знанию. И я часто защищаю тебя перед моими друзьями, которые почитают тебя человеком невежественным и нарушающим Закон. Но вот объясни мне сам, почему ты так уверен в себе?
Ведь ты же только человек, такой же, как мы все, и сам еще учишь других смирению. Почему бы тебе не посоветоваться с другими и не прислушаться к тому, что они говорят?
Иисус ответил ему:
– Ты слышал ли когда-нибудь, как поет соловей? Спроси у него, откуда он знает свою песню и почему так уверенно поет? Или бы ты хотел, чтобы он через каждое колено останавливался и советовался с другими, верно ли берет?
– Равви, когда придет Царствие Божие? – спросил Иисуса один из его учеников.
– Не придет Царствие Божие приметным образом. И не скажут: "вот оно здесь". Или: "вот оно, там". Ибо Царствие Божие внутри вас.
Наступят дни, когда я уже не буду с вами и многие будут говорить вам: вот там сын Божий, или: вон он здесь. Не гоняйтесь, не верьте. Это все внешнее. То, что можно увидеть внешними глазами, – не Бог и не Царствие Божие.
Царствие Божие всегда и всюду есть. Никогда не появлялось, никуда не уйдет. Только вы отдаляетесь от него и приближаетесь к нему. Оно же неизменно. Все уже явлено и ничего нет тайного. Надо только уметь видеть и слышать то, что есть. Я не даю вам ничего нового. Я только учу вас видеть и слышать сущее от века. – И обратившись к ученикам своим, сказал:
– Я избрал вас двенадцать, потому что вы можете видеть и слышать больше, чем все другие люди, но и вам еще многому надо учиться, а потом учить других.
Когда-то, когда Адам еще не удалялся от Бога, он видел и слышал Его так же, как младенец мать. И как младенец улыбается матери, так улыбался он Богу. Он был духовный младенец. Он должен был расти до того, чтобы совсем соединиться с Богом в одно. Но он соблазнился иметь нечто свое, отдельное от Бога, и удалился от Него. Не вырос младенец, а еще умалился. Не обрел, а потерял. Люди потеряли то, что имели в младенчестве, в Адаме, и молят Бога и плачут. Я пришел, чтобы утереть их слезы и указать путь. Научить их видеть и слышать.
– Равви, но как ты научишь людей видеть и слышать?
– Я сам научился от Отца моего. И не имел другого учителя, кроме Невидимого. Не имел земного, а только небесного. Я так любил Его, что стал с Ним одно. Его нельзя видеть и слышать ушами, и осязать руками, но я увидел и услышал, и осязал Его духом моим. И больше нет меня, а есть Он во мне. И вы можете видеть, слышать и осязать Его через меня. Любящий меня научится видеть и слышать Отца моего – источник и смысл жизни. Потерявшие способность видеть, слышать и понимать еще не потеряли способность любить. А совершенная любовь все может. Вы можете, любя меня, стать со мной едины. Как я, любя Отца, стал с Ним одно. Нет большего желания у Отца, как то, чтобы Сын стал с Ним одно. Нет большего желания у меня, как все отдать вам и вместиться в вас, и стать с вами единым.
И это вам открыто. Вы – можете.
Я всему могу научить вас; все, что имею, могу передать вам. Лишь одного я не могу – заставить вас любить меня. Это уже от вас самих.
– Равви, почему ты поник? Почему стал таким печальным? Разве мы не любим тебя больше жизни?! – воскликнул Петр.
Иисус посмотрел на него и сказал:
– Знаю, что любишь меня больше жизни. Но пока еще и ни ты, и никто из Двенадцати не едины со мной. Никто не может пить чашу мою, никто не разделил души моей.
Иисус замолчал и молча повел их на гору.
И заговорил только на горе:
– Блаженны вы, поднявшиеся на гору. Высота – блаженство ваше. Но смотрите не оступитесь – страшно упасть с высокой горы.
Ваша гора – пустыня небесная. Вы взошли туда, где ничего нет. – Ни богатства, ни накопленных знаний, ни заветов отцов. Здесь дух нищ, как странник на дороге. И ничем не отягощенный и ничем не связанный, все творит заново.
Блаженны нищие духом, не имеющие ничего своего, все отдающие Богу.
Не имеющий ничего – Бога имеет.
Вы взошли туда, где ничего нет, кроме духа жизни, нищего и обнаженного, не одетого ни в какие мертвые вещи.
Будьте достойны своей Пустыни. Стойте в пустоте, как звезда стоит ни на чем. Будьте звездами самосветящимися.
Не имеющий ничего – Бога имеет. А с имеющего Бога много спросится.
Закон Моисеев мал для вас.
С вас спросится больше. Высота ваша спросит, Пустыня Неба спросит. И вы ответите.
Сказано в законе: не убий! Но разве вам это сказано? Для вас не только убить, но и разгневаться грех, ибо гневающийся на брата своего сейчас же упадет с горы и лишится всей блаженной высоты своей.
Сказано: око за око, зуб за зуб. А я говорю: если ударят тебя в правую щеку, подставь и левую – ибо неужели ты, имеющий Бога живого, будешь тягаться с теми, у кого есть только мертвые вещи? Что он может отнять у тебя? Если возьмет верхнюю одежду, отдай ему и рубашку.
И врагов вам должно не ненавидеть, а любить. Ненавидьте зло, а не злых, болезнь, а не больных.
Есть слова, которые вы не можете вместить, потому что еще не едины со всем, что есть. Тот, кто един со всем, что есть, никого не может ненавидеть. Ведь кого бы он ни ненавидел, он будет ненавидеть Бога. Впустивший внутрь ненависть – впустил дьявола. И пусть не говорит он "Господи, я ненавижу врагов Твоих", – он ненавидит самого Господа...
Сказано: не прелюбодействуй. Но для вас, живущих в чистой высоте, все свершается в помыслах. Один нечистый помысел свергнет вас с горы вашей. Соединенный с Богом остается на горе, соединенный с суетой – с горы падает.
Сказано в законе: можете давать жене развод, а я говорю вам: то, что Бог соединил, человек не должен разъединять. Я зову вас быть верными не мертвым обетам, но живой любви. Страшно разъединение любящих, страшно забвение любви истинной. Тот, кто забыл любовь, забыл Бога. Тот, кто забыл любовь истинную, подобен тому, кто бросил ребенка на дороге и пошел пить вино.
Несчастны души, не пронзенные Богом, не отягощенные Любовью... Сколько их кружится около! Сегодня они восхваляют меня и умиляются вместе со всеми, и славят чудеса, которые я творю, а завтра будут с распинающими меня, будут плевать в лицо мне и бросать в меня камни!
И вот пришел Иисус на свою родину, в Назарет, и учил людей. Но никаких чудес не мог сотворить.
Люди говорили: "Это же Иисус, сын плотника. Мы знаем отца его Иосифа и мать его Марию, и братьев и сестер его".
"Он такой же, как мы", – говорили люди. Да, по видимости. И видимость заслонила Невидимое.
– Равви, – спросили его ученики, – ты ведь мог остановить волны и приказать ветру утихнуть, и когда была буря на море, спокойно спал и нас упрекал, звал маловерами, потому что мы боялись. Почему же ты с этими людьми не можешь ничего сделать?
– Несть пророка в своем отечестве, – ответил Иисус. – Легче сдвинуть гору, чем исцелить неверующего человека. И гора, и ветер, и волны, и тучи, и дерево не имеют своей воли. Они подчиняются либо сатане, либо Богу. Но они только подчиняются и не мешают своему господину творить Его волю. Человек же создан по образу и подобию Творца. У него есть воля. Он должен не только не мешать – он должен помогать, творить вместе с Творцом, – но горе ему, если он мешает. Тогда он становится поперек дороги Творца своего, и его не сдвинешь, пока он не погибнет. Есть лжечудотворцы: те, что усыпляют душу человеческую, лишают ее воли и подчиняют своей. И тогда человек становится рабом, как камень или ветер, и идет за ним. Так делает Сатана.
Я же пришел не усыпить, а разбудить души. И рабов мне не надо. Я прихожу не извне, а изнутри. Кто не соединится со мной внутри, к тому не приду извне.
И что пользы во внешних чудесах, которые не затрагивают и не преображают Душу?
Израиль! Израиль! Я пришел к тебе, но примешь ли ты меня?!
– Господи! Пойдем тогда к язычникам, – сказал Филипп.
Иисус покачал головой.
– Я пришел к заблудшим овцам Израилевым.
Народ мой! Прошедший через Пустыню, позванный Богом и боровшийся с ним! Устоишь ли, узнаешь ли меня?!
Помните ли из Писания, что значит Израиль? Эзра Эль, боровшийся с Богом, затронутый Богом.
Праотец наш Иаков встретился с ангелом Божьим и целую ночь был в Пустыне, лицом к лицу с небом. И коснулся его Бог. И нарек его Эзра Элем.
Званный Богом народ, народ избранный! Сколько раз ты бежал потом от лица Бога своего и становился рабом мертвых богов и становился ничтожен и мерзок, но являлись пророки и обличали тебя и снова звали тебя в Пустыню на встречу с Богом, и ты вновь и вновь встречался с Ним и вновь и вновь отпадал.
Я пришел к тебе, ибо не чужд тебе. Я живу в крови твоей. Мой голос звучал внутри тебя. Я – твой, и ты должен узнать меня. Ибо если не узнаешь ты, то как же узнают меня чуждые, никогда не слыхавшие голоса моего, привыкшие поклоняться лишь внешним мертвым богам?
Они попросят от меня чудес и внешних знамений, но если и горы сдвину перед ними, поколеблю ли души их?!
– Учитель! Что нам делать с этой женщиной? Мы застали ее в прелюбодеянии. Моисей велел побивать таковых камнями. А ты что скажешь?
Женщина, схваченная в прелюбодеянии, подняла голову и вдруг, презрев свое отчаянное положение, дерзко посмотрена на Иисуса В привычной уверенности, что сейчас обожжет своей красотой. В уверенности, что и этот не выдержит и будет злиться, что не ему она досталась... И притворяться справедливым судьей.
Взгляды встретились – и не она Его, а Он обжег ее. Какое у Него лицо! В первый раз человек смотрел на нее и как будто не видел ее, нет, видел, как никогда и никто. Под Его взглядом вдруг она сама увидела себя иной. Вся ее поражающая красота мгновенно отлетела, как засохшая корка, как шелуха. Ничто, прах... В первый раз все внешнее не действовало, было ничем... Женщина почувствовала себя малым ребенком. И то, что она привыкла считать собой, оказалось покрывалом, платьем-тряпицей. Оно точно лежало рядом, содранное и ненужное. А она была голым ребенком на ветру. Ей захотелось спрятаться, но только на минуту. Взгляд Его тянул ее к себе. Впервые кому-то было дело до ее души, кто-то видел сквозь покров ее душу... И ничего Ему не было от нее нужно.
Все это длилось, может быть, минуту. Минуту молчания, пока Он не сказал:
– Кто сам без греха, первым брось в нее камень. – Сказал и стал чертить что-то пальцем на песке.
И вот все словно растаяли. Рассыпались. Ушли. Были ли они вообще? Есть только Он и она.
Вот она стоит перед Ним, не в силах оторвать от Него взгляда. А Он сидит и чертит что-то на песке, не поднимая Лица.
Потом Он поднял голову, посмотрел на нее и спросил:
– Где твои обвинители? Никто не осудил тебя?
– Никто, господин.
– И я не осуждаю тебя. Иди и не греши больше. Он сказал "иди". Что же она стоит как вкопанная, и не может отойти от Него?
Разве ей не говорили сто раз "не греши", и разве сама себе не говорила она этого? Говорила иногда. Но слова не имели силы. А сейчас?..
Она стоит перед Ним, и некуда ей идти от Него. "Где Ты, там и я".
"Не греши больше"... Кто до сей минуты имел такую любовь, чтобы спалить, сжечь грехи ее? Где они, грехи? Есть только Он и она. И есть вся душа.
Все, что было, – было в иной жизни. Вся ее жизнь до этой минуты была иной. А теперь вся жизнь ее -любовь, и кроме любви нет места ни для чего. В мгновение ока, как пораженная молнией, умерла прежняя душа, и вот – все новое.
На месте гордой повелительницы – смиренная ученица. И как все забывший ребенок, зачарованный музыкой, идет за волшебной флейтой, так идет грешница за Тем, кто вытеснил ее саму из себя и вошел в нее и занял в ее сердце каждую щелочку.
Люблю Тебя! Люблю Тебя! Люблю Тебя, Господи!
– Если бы он был воистину всеведущ, то знал бы, что за женщина сидит у ног его, – сказал один фарисей другому.
– Да, – ответил первому хозяин дома. – Вот я пригласил его к себе, но эта блудница не отходит от него. И вот вошла в мой дом, и я не мог прогнать ее. А он и не знает, кто она.
Иисус был на другом конце стола и не мог слышать, что они говорили. Мария Магдалина сидела на полу возле Его ног и, никого не стыдясь, обливала Его ноги слезами и отирала своими волосами, пугающими своей красотой. Золотые волосы закрыли ковром Его ноги.
Иисус поднял глаза к шептавшимся и сказал:
– Вы думаете, что я не знаю. кто эта женщина?
Знаю ее много больше, чем вы ее знаете она здесь наибольшая из всех. Никто из вас не имеет и крупицы той любви, которую она имеет.
– Ты, – обратился Он к хозяину, – не дал мне и воды омыть пыльные ноги, а она омыла их слезами и отерла волосами. И я отплачу ей тем же. Я омыл ее душу слезам моими...
Иисус стоял на берегу Генисаретского озера один. Вода в озере тяжелая, и казалось на рассвете, что оно покрыто густым слоем серебряной краски. Белое небо и черная ветка, легшая на серебряную поверхность. Все застыло. И Иисус застыл. Он иногда уходил сюда один и был так неподвижен, что ученики боялись тревожить Его.
Петр как-то остановился в ста шагах от Иисуса и застыл тоже, слезы вдруг подошли к его глазам и какое-то необъяснимое предчувствие сжало горло. И он ушел, так и не подойдя к Христу.
Иоанн тоже увидел Его однажды застывшим на берегу. Перед этим он долго искал Его. Ему нужна была помощь Учителя, чтобы спасти умирающую женщину.
Иисус научил учеников своих творить чудеса и исцелять. Но не все еще могли они. Вот и эту женщину Иоанн не мог спасти сам и искал Учителя. Но когда увидел Его застывшим на берегу Генисаретского озера, то застыл вместе с Ним и простоял, не помня себя, неизвестно сколько времени. А очнувшись, не стал тревожить Учителя и вернулся к женщине сам.
И удивительно: не было у него тревоги и не винил он себя за потерянное время. Наоборот, необыкновенное спокойствие вошло в его душу. Такого полного покоя, может быть. никогда еще не знал он. И сам удивлялся – откуда это ему. Когда же подошел он к женщине, она испускала дыхание. Но и это не тревожило Иоанна. Он знал, что спасет женщину, так ясно, как никогда еще ничего не знал в жизни. И подойдя, обвел взглядом столпившихся людей и сказал:
– Помогите ей поднятья. Она здорова, только слаба еще.
И женщина поднялась.
Иоанн никому не рассказал о своем чуде, только сердце его было перенасыщено радостью, как небо на заре светом. Когда Христос увидел его, Он улыбнулся ему так глубоко и тайно, как еще никому не улыбался. И привлек голову Иоанна к себе на грудь...
– Равви, посмотри, я исцелил этого человека, сказал Иуда. Он сиял. Радость его была чиста. -Посмотри на него, Равви, он имел сухую руку.
Иисус посмотрел на благодарного человека и на сияющего Иуду и положил руку ему на плечо.
– Это большая радость, Иуда.
Исцеленный двигал обеими руками, но не одинаково. Больная рука была короче, суше и слабее. Иисус притронулся к ней, и она стала неотличима от другой.
– Ну вот, я чуть-чуть доделал то, что не успел ты, – сказал он Иуде. Но Иуда стал как-то беспомощно мяться на месте. Глаза его потухли. Радость ушла.
– Ты... ты так просто, одним пальцем дотронулся до него и все. А я... я... мне казалось, что я умру от напряжения, когда я совершал это чудо. Почему Тебе дается это так легко, а мне так трудно, Равви?
– Иуда, тебя это печалит? Разве не все равно, ты или я это сделаю? Разве моим чудесам ты радуешься меньше, чем своим?
– Но, Равви, Ты ведь и сам был рад, что я научился творить чудеса. Ты ведь учил меня для чего-то. Но наверное Тебе дано больше, чем мне. Все мы ничто в сравнении с Тобой и никогда не сможем сравняться. Так на роду написано.
Глаза Иисуса вдруг сузились и стали как два колодца, уводящие в печаль.
– Что с Тобою, Равви?
– Иуда, на роду ничего не написано, кроме одного: совершенная любовь все может.
– Но... тогда бы все люди были одинаковые, а все разные. Как Ты говоришь, что на роду ничего не написано?
– Совершенная любовь стирает то, что написано на роду.
Написано на поверхности, на плоти. Но в глубине – Дух: Он все стирает и творит все новое! Каждый волен войти в глубину и творить все новое.
Иуда, Иуда, ты так внимательно смотрел, когда я творил чудеса, ты так внимательно слушал меня, ты так много понимал, Иуда... Иногда я передвигал тучи и останавливал ветер для тебя. Иуда, чтобы увидеть твое потрясенное лицо...
– Так, Равви... – раздумчиво сказал Иуда. – Прости, что я опечалил Тебя. Но я так устал, творя это чудо.
Иуда стал самым деятельным из учеников. Он находил больных и нищих и старался помочь. Он заботился и о пище для Учителя и Двенадцати. Он носил ящик с деньгами и покупал все, стараясь истратить как можно меньше, чтобы остальное отдать нищим. Дошло до того, что он почти всегда был в отлучке, не имел ни минуты покоя, вечно делал что-то, помогал кому-то.
Однажды Матфей сказал ему:
– Пойдем вечером на Генисаретское озеро. Учитель хочет там говорить с нами.
– Я не могу, – сказал Иуда. – Вечером я обещал одному больному прийти к нему.
– Но... ты не будешь слушать Учителя?
– Разве я не слушаю Его, делая то, что я делаю? И потом неизвестно еще, будет ли Он говорить. Может опять, как в прошлый раз, соберет нас всех, а сам застынет перед озером и простоит так несколько часов, ничего не говоря. Он так часто теперь ничего не делает и не говорит даже. И я не знаю, хорошо ли это.
– Иуда! Ты думаешь, что Учитель может делать нехорошо?
– Я знаю только, что я устал, сбился с ног, помогая людям. А Учитель может стоять и, смотреть на озеро.
– Иуда, по-твоему, Учитель может делать нехорошо?
– Что ты заладил одно и то же! У нас есть свой ум. Мы можем сомневаться. Сами можем думать, что хорошо, что плохо, а не только повторять за Учителем. Учитель сам не хочет, чтобы мы были рабами.
– О чем вы спорите, друзья? – спросил подошедший Иисус.
Матфей молчал. Лицо его было красно. Он тяжко дышал.
– Матфей недоволен мной, – сказал Иуда. – Он говорит, что я слишком много забочусь о нищих и больных. Он недоволен тем, что я забочусь о них больше всех...
– Друг, как ты думаешь, что нужнее всего нищим и больным?
– Хлеб и здоровье.
– И ничего нет нужнее этого? Иуда молчал.
– Не нужен ли им прежде всего Свет? – продолжал Иисус. – Между тем свет ничего не делает. Он только есть: сам собой, без напряжения приходит Свет. Не так ли? Не старайся и не заботься сверх меры, а только будь светом, Иуда.
– Так ты думаешь, что во мне нет света, Равви?
– Я не сказал этого. Но я спрашиваю тебя, как ты думаешь сам о себе, стал ли ты светом?
– Я не знаю, – прошептал Иуда еле слышно. И вдруг схватил Иисуса за руку в странном беспокойстве:
– Равви, ответь мне! Скажи мне Ты: Свет ли я или нет?
Иисус тихо высвободил свою руку и положил ее Иуде на плечо.
– Никто не ответит тебе на этот вопрос, кроме тебя самого. Затихни и прислушайся.
Целую минуту стояли они так друг против друга в полном молчании. Потом Иуда отвернулся и пошел прочь.
"Свет ли я? Свет ли я?" – вот вопрос, который теперь мучил Иуду неотступно. С ним он просыпался, с ним засыпал. И страшные сны снились ему. К нему приходили люди. Люди тянули, звали его в разные стороны. Он почему-то жаловался им всем, говорил, что устал. А потом спохватывался и просил не говорить об этом Учителю. Тысячи рук тянулись к нему, и он говорил: "Сейчас, сейчас, я немного отдохну и всех сосчитаю, и всем все дам". Вдруг он чувствовал в себе сверхъестественную силу, чувствовал, что он может сдвинуть гору. И в ушах у него звенело: "Ты – Свет – Сын Божий". Но вслед за этим кто-то вздыхал рядом и этим одним вздохом разрушал всю радость. Иуда видел свои раздувшиеся от напряжения руки и вспоминал, что напрягаться почему-то нельзя. И какой-то тусклый усталый голос говорил: "Ты – не Свет. Ты никогда не будешь равным ему. Никогда...".
Кто-то начинал хохотать, кто-то – плакать. Наступала невообразимая путаница.
Иуда просыпался среди ночи и, садясь на постель, глядел во тьму. Как ему разобраться во всех этих голосах? Какой из них его внутренний голос? Где он?
Однажды к нему подошел человек в богатой одежде и сказал, что первосвященник Каиаффа зовет его к себе. Иуда удивился:
– Почему меня?
– Он хочет поговорить с кем-нибудь из учеников Иисуса Назорея, и ему кажется, что ты самый достойный, – ответил тот.
Иуда пошел.
И вот они сидели вдвоем. В большой высокой комнате с узкими окнами при двух длинных свечах. Пунцовый бархат стола. Густой полумрак, длинные черные тени, золотой отблеск одежд первосвященника и свечей.
Где-то в углах поблескивали сундуки резного узорного золота.
И первосвященник, среброволосый, с вековыми глазами, прямой и высокий, глядел строго и достойно, как сам древний Закон, освященный праотцами.
– В Иерусалиме много говорят о вашем Учителе, – сказал Каиаффа. – Я сам присматривался к нему и к вам всем. Многое мне непонятно. И вот я послал человека расспросить людей о вас, и все говорили о том, как ты заботишься о бедных, сколько даешь нищим.
– Обо мне говорили больше, чем о других? – переспросил Иуда, слегка волнуясь.
– Да, больше. И вот я подумал, что такой добрый человек должен быть и правдивым и сведущим, и решил поговорить с тобой. Только я прошу тебя, держи этот разговор до времени в тайне.
– Хорошо. Раз ты просишь...
– Послушай, Иуда, ты видишь это писание? – (Каиаффа указал на толстый свиток.) – Сколько перстов дрожало, прежде чем притронуться к нему? Знаешь ли?
– Знаю.
– Моисей вывел народ наш из пустыни и дал нам Закон. Пророки и судьи израильские писали и толковали его. Царь Давид написал свои псалмы, и царь Соломон всю свою мудрость. Не столпы ли это, которые держат народ?
– Да, так.
– И вот приходит человек, который все это отметает, как ненужную ветошь, и учит всех по-своему, а самих хранителей Закона называет лицемерами и ставит грешников, недостойных ступить в Храм, выше этих хранителей. Конечно, все грешны. И среди хранителей Закона есть грешные люди. Но можно ли всех называть такими? И отметать Закон?
– Но Учитель наш не отметает Закон. Он говорит, что пришел не нарушить Закон Моисеев, а исполнить.
– Так он говорит. Но неужели ты. Иуда, не понимаешь, что это только слова? Разве он склоняется перед Законом и служителями его? Он считает себя выше Закона.
– Но... – попробовал возразить Иуда и вдруг замолчал. – Но, – начал он опять, – Он власть имеет. Разве ты не видел чудеса, которые Он творит?
– Иуда, Иуда, сегодня он творит чудеса, удивляет всех, а завтра умрет. И с чем оставит народ наш? Разброд и смятение оставит он. Где твердые основания? Где Закон? Он все отменил. Он сказал: "Не человек для субботы, а суббота для человека". Наши запреты для него недействительны. Он сказал: "Будете поклоняться Богу не здесь и не там. Не на горе и не в Храме, а в духе и в истине". Значит, не нужен Храм, значит, не нужен Закон. Не нужны столпы народу? О, я понимаю, это звучит высоко и заманчиво: в духе и в истине. Но что есть Истина, Иуда? Иуда тяжело дышал.
– Я знаю все его слова, – продолжал Каиаф-фа. – Внутренний голос – вот что он ставит выше всего. Внутренний голос должен возвестить Истину.
Но что такое внутренний голос. Иуда? Как распознать его, как отличить истинный от ложного? Не заколдованный ли это круг? Как оставить людей на этом зыбком основании?
Иуда молчал, дрожа всем телом.
Вдруг Каиаффа устало опустил голову на руки. Его серебряные волосы рассыпались по столу. А когда поднял глаза, они были пронзительно печальны.
– Сын мой, ты должен помочь мне, – сказал он Иуде.
– В чем я могу помочь тебе? – вздрогнул Иуда.
– Ты должен убедить вашего Учителя перестать учить народ и не идти против нас.
– Убедить Его? Что ты! Его никогда и никто не убедит. Он все знает.
– Он так уверен в себе, сын мой! Так значит, и это правда?
– Что?
– Мне сказали, что он считает себя Мессией, Сыном Божьим. Это правда? Иуда молчал.
– А почему бы Ему и не быть Мессией? – прошептал он через некоторое время.
– Сын мой, сын мой, и ты веришь в это? Или ты не знаешь Писания? И не знаешь, какие знамения должны быть при появлении Мессии, и не знаешь. в какой славе он придет?
Он спустится с неба, как гром небесный, явный и ведомый всем сразу, так что не будет сомневающихся.
Разве это будет простой человек? Твой Учитель богохульствует, называя себя сыном Божьим.
Он явился без всяких знамений. И сами знамения отвергает. Он хочет, чтобы его узнали. Но кто же возвестит нам о Нем? Опять внутренний голос? Но ведь сколько людей, столько этих внутренних голосов. Он несет не единение, а разброд. Если люди признали бы его Мессией, если бы он победил, то вся земля раскололась бы, – брат пошел бы на брата и сын на отца. Неужели ты не понимаешь, что надо спасать людей от него?!
Каиаффа поднял голос, но вот опять воцарилось молчание. И опять лицо его стало пронзительно печальным.
– Иди, сын мой. Держи разговор этот в тайне и запомни, что я не хочу погибели твоей.
Иуда возвратился перед рассветом в дом, в котором расположился Иисус с Двенадцатью. Все спали, и только Иисус сидел на своей постели, прислонившись головой к стене.
– Ты пришел. Иуда, – тихо сказал Он. – Я рад, что ты пришел наконец. Я беспокоился о тебе.
– Обо мне, Равви? Что ж со мной могло случиться?
В голосе Иисуса была такая печальная ласка, что Иуда почувствовал на мгновение, как острая тоска схватила его когтями.
– Ты был у больного? – спросил Иисус.
–Да.
– И ты помог ему?
– Н-нет.
– Что же, ты не сумел?
– Н... не смог, – прошептал Иуда.
И вдруг тоска доросла до невыносимости, до злобы.
– Равви, почему ты не спишь? – резко спросил он Иисуса.
– Мне вспомнилось мое детство, – отвечал Иисус все с той же печальной лаской. – Мне было лет двенадцать. И я шел куда-то с матерью моей. – Он на минуту замолчал, а потом продолжал: – Тогда мне все еще улыбались. Всегда улыбались. Я даже не представлял, что можно взглянуть на человека, а он не ответит тебе улыбкой.
А вот тут вдруг один человек не ответил. И я помню, как у меня сжалось сердце. Мать заплакала за меня, а я... я тоже заплакал, но за него. Мне стало так страшно за этого человека...
– Спи, Равви, ведь скоро рассвет.
– Да, и ты, Иуда, спи.
Иуда забылся сном. И опять было во сне много людей. И одни плакали, а другие хохотали. Но вдруг один зарыдал так сильно, что сердце Иуды перевернулось от того. Кажется, оно разорвалось бы, если бы не раздался спокойный веский голос, такой спокойный и достойный, что Иуде стало даже неловко за свою тоску и смятение, и он сказал почему-то: "Да, да, сейчас". А среброволосый первосвященник (ибо это был его голос) говорил: "Успокойся. Тебе надо отдохнуть. Ты самый добрый. Самый мудрый. Ты – Свет".
И Иуда проснулся. Комната была залита солнцем. Все уже встали и занимались каждый своим делом, кто в доме, кто во дворе.
В углу полулежал Иисус, подперев голову рукой и не глядел на Иуду.
– Иди, Иуда. сегодня у тебя много дела, – сказал Он. – Я соберу вас на вечерю перед Пасхой. Надо купить еду и приготовить угощение.
В комнату вошла Мария Магдалина, неся сосуд с дорогим мирром. Она подошла к Иисусу и стала умащать Его драгоценным благовонием.
– Что она делает?! – возмутился Иуда. – Это мирро стоит талант серебра. Сколько нищих можно было бы накормить.
– Оставь ее, – сказал Иисус. – Она принесла это на погребение мое, ибо нищих всегда будете иметь при себе, а меня не всегда.
– Что Ты говоришь, Равви?! – воскликнула Магдалина и залилась слезами.
"Что он говорит?! – сказал про себя Иуда. – Позволяет умащать себя драгоценным мирром, принимает божеские почести. Не слишком ли это?! Я забочусь о нищих больше, чем он. Я – Свет... Во сне мне так сказано было... Свет я или не Свет? Сейчас я испытаю себя. Вот если.." Он не успел подумать, что "если", как вдруг расслышал слова, которые Иисус говорил Магдалине в ответ на какой-то ее вопрос. Что это был за вопрос и о чем они говорили перед этим, Иуда пропустил, но вот что донеслось до его слуха:
"Испытывающий себя уже не Сын Божий".
Иуду точно огнем опалили. Он вдруг выронил ящик с деньгами, так что Магдалина вздрогнула, а Иисус сказал, не подымая головы:
– Иуда, что делаешь, делай скорее. Все подумали, что Он говорит ему о покупках. И только Иисус и Иуда знали смысл слов. Иуда вышел.
И был в тот день Иисус так особенно тих и углублен, что ученики даже и ступать громко боялись, будто можно было что-то спугнуть или осквернить.
Иоанн ходил за Иисусом как тень, такой неслышный и печальный и совсем неотделимый от Него.
Все Его любили. Но матери Иоанна и Якова казалось, что ее сыновья больше всех. "Пусть они будут первыми в царствии небесном, – попросила она Его. – Пусть один из них сядет у Тебя по правую руку, а другой по левую".
– Не знаешь, чего просишь, – сказал Он ей. В царствии небесном первые будут последними, а последние первыми. В царствие небесное войдет тот, кто забыл про себя и место свое. Кто себя не видит, тот увидит царство. Будьте, как дети, которые еще не умеют видеть себя со стороны...
А потом Он стал умывать им ноги.
– Ты – нам?! – спросили ученики.
– Да, я – вам. Любящий не унижается. Только любите – и делайте, что подскажет любовь. Любите меня так, как я – Отца. Вот и все.
Я – лоза, вы – ветки. Ветки и лоза должны быть едины. Что такое ветки без ствола лозы? Ствол в них, и они в стволе.
Но пока еще мы не совсем едины. Только после моей Пустыни я стал совсем единым с Отцом моим. Скоро я поведу вас в Пустыню вашу и там оставлю.
– Равви, что Ты говоришь? В какую Пустыню? спросил другой Иуда, не Искариот.
– Что нам надо уйти от мира и поселиться в Пустыне, как ученикам Иоанна? Веди нас, куда хочешь. Нам ничего не трудно с Тобой, – сказал Матфей.
– Знаю, что вам ничего не трудно со мной, медленно сказал Иисус. – Но в том-то и дело. что надо вам остаться без меня. Это и будет ваша Пустыня.
– Что ж, если надо, будем некоторое время без Тебя.
– Нет, не некоторое время. А все время. Во времени должны вы остаться без меня, чтобы в вечности совсем соединиться со мной. Потому что сейчас вы еще духовные дети и не одно со мной и не можете вынести всего, что мне надо вынести.
– Как не можем?! – воскликнул Петр. – Я жизнь свою за Тебя положу.
– Жизнь свою за меня положишь? Говорю тебе:
до тех пор, как пропоет петух, трижды отречешься от меня...
Петр заплакал.
Тихо. Ночь.
...Последний раз я с вами. Мы прощаемся, дети мои. Будьте тверды. Не смущайтесь, когда будут вас соблазнять и говорить вам хитрые слова и спрашивать, как понять их. Слитый со мной все поймет, а разделенный со мной все переиначит. Ибо у всех слов есть два смысла – божеский и земной. Вам будут приводить мои слова и смеяться надо мной, говорить, что они не вяжутся друг с другом. Это для земного слуха не вяжутся. Для небесного – все связано.
Внешние люди собираются в стадо и идут за голосом внешним. А внутренние люди противостоят стаду, и каждый из них сам говорит с Богом и держит ответ перед Богом, сам, без посредников.
Не будьте стадом, будьте людьми! Я завещал вам земной мир и небесный меч! Не мечом решается духовный спор. Но нельзя мириться со злом в душе своей.
Будьте миротворцами на земле и будьте непримиримым воинством в Духе!
Ну что, мой мальчик, привел ты людей к Богу?
– Нет, не привел. Хотя очень хотел... В детстве казалось только вырасти надо. А когда вырос... все оказалось так сложно. Я хотел справедливости, и когда на моих глазах убивали человека, я схватился за оружие. И потом уже его не выпускал из рук.
– Ну и стало в мире лучше?
– Нет. Хуже в тысячу раз.
– Ну, конечно. Сказано ведь: взявший меч от меча и погибнет.
– Так что же – сидеть, сложа руки, когда у меня на глазах убивают?
– Конечно нет! Сказано ведь: не мир, но меч.
– Но как, как это понять и совместить?
– Знаешь, есть на востоке легенда о святом, который совсем слился с Богом. К нему прилетела голубка, за ней гналась тигрица. И он укрыл голубку. А потом прибежала тигрица и сказала: "Если ты такой добрый, что прячешь голубку, то накорми моих тигрят". И святой взял весы и положил на одну чашу голубку, а на другую – кусок своего тела, равный, как казалось ему, голубке. Но голубка перевесила. Он положил еще. Голубка снова перевесила. Сколько бы кусков он ни клал, голубка перевешивала. Тогда он сам встал на весы. И весы уравновесились.
– Не понимаю. Что ж он – за каждую голубку, за каждого тигренка себя отдает? Да разве одного хватит на всех?
– Бог – это тот, кто отвечает за каждую голубку и каждую травинку всем собой И тот, кто слился с Богом – также. Потому-то и мир держится, что кто-то за него отвечает – держит его.
– Тогда почему же в мире столько страдания и зла?
– Потому что мир не отвечает за Бога. Потому что Бога никто не держит.
– Что ты говоришь? Кто это может держать Бога и отвечать за Бога?!
Отвечай за каждую травинку, и ты ответишь за Бога. Отвечай за Бога – и делай, что хочешь.
– Что хочешь? И никто не скажет мне, что именно я должен делать?!
Он взял троих самых близких – Петра и сыновей Зеведеевых, Иоанна и Якова, и пошел с ними в ночь. В Гефсиманский сад.
"Душа моя скорбит смертельно, пободрствуйте со мной один час".
Какие странные слова сказал Он им. Первый раз в жизни Он в смятении. Как это Он у них чего-то просит для себя? Всегда Он лишь давал, а они брали из рук Его пищу духовную, как птенцы из клюва матери. А теперь...
– Пободрствуйте со мной. Я буду молиться один. А вы побудьте в стороне и пободрствуйте со мной.
– Хорошо, Равви...
В растерянности они смотрят друг на друга, в растерянности обнимаются и... усталые, растерянные – засыпают.
И Петру снится, что Учитель зовет его и о чем-то просит. О, как Он жалобно просит. Но о чем? "Равви, Тебе нужно воды напиться? – Нет. – Равви, Ты ранен, перевязать Тебе рану?! – Нет. – Равви, Ты голоден, достать Тебе поесть? – Нет. Нет! – Чего же Ты хочешь, Равви?! Если бы это было что-то определенное. Если бы я мог понять!!"
И Якову снится сон. И его Учитель зовет и просит. "Чего Ты хочешь? – Света... – Равви, Равви, я сейчас, сейчас... Равви, я не поспеваю за Тобой. Где Ты?! Куда Ты уходишь, Душа моя?! Жизнь моя, я отстал от тебя! О, как я отстал! Кто поможет мне подойти к Тебе?! Ты на вершине, а я у подножия!"
"Отче! – молился Иисус, и слезы текли по лицу Его. – Если можно, пусть минет меня чаша сия. Пронеси ее мимо меня, Отче. Но... Да будет воля Твоя, а не моя".
И Иоанну снится сон. Ему протягивает Учитель обе руки и просит его. "Что, Равви?! – Иоанн, откажись от воли своей, откажись, откажись от меня, ради меня! – Что Ты говоришь, Господи?! – Иоанн, ты ведь скажешь: "В начале было Слово и Слово было у Бога и Слово было Бог. И Слово стало плотью". Видишь, стало. Но до того, как стало, всегда были и есть. Откажись от плоти, от того, что "стало", во имя того, что всегда ЕСТЬ. Пусть я буду лишь СЛОВОМ, звучащим ВЕЧНО В ДУШЕ. Скажи Отцу:
пусть будет воля Твоя, а не моя. – Как, Равви? Ра-а-вви! Ты хочешь, чтобы я остался без Тебя? – Нет, я хочу, чтобы ты был вместе со мной до конца, чтобы ты взглянул вместе со мной в лицо смерти и прошел бы сквозь смерть. Я не остаюсь в черноте смерти. Я – ЖИЗНЬ ВЕЧНАЯ. – Да, да... но как это?.. – Я – жизнь вечная. Но не плоть эта, а Я. Откажись от плоти моей ради меня. – А... где... где... где же Ты будешь, Равви! Мне страшно, Равви. Не покидай меня, не покидай меня, Равви! – Я никогда не покину тебя, это ты покинул Меня. Я ЕСТЬ. Я один бодрствую и нахожусь лицом к лицу с ЯВЬЮ. А вы все спите и видите сны. То, что вы хотите – есть сны. То, что хочет ОТЕЦ МОЙ – ЕСТЬ ЯВЬ. Пробудись, пробудись!"
И Иоанн пробудился. И увидел Иисуса, склоненного над собой и говорящего с укором: "Один час просил я вас пободрствовать со мной, а вы спали". Вот прозвучал голос и отошел, удалился. И снова смыкаются веки.
А Иисус молится на горе один:
"Отче, спаси и помилуй их всех. А мне не дай увидеть, как в детях Твоих проступает лик зверя. Я хотел пробудить в них ангелов, но вот я увижу, как проступают в них бесы.
Вот я один перед лицом Твоим. И никого нет со мной. И только Ты разделяешь одиночество мое, как и я – ТВОЕ".
И вот, окончив молитву, снова подошел к троим и увидел, что они все спали...
Вдруг в темном ночном саду замелькали фонари, послышались громкие резкие голоса и бряцание оружия. Это пришли стражники схватить Иисуса. Иуда указал им дорогу. Иуда знал, что Иисус с тремя учениками в Гефсиманском саду. Нужна была ночь, чтобы схватить Его, для того, чтобы не видел народ. Нужен был кто-то, чтобы найти и опознать Его. И нашелся Иуда. Иуда подошел к Нему и поцеловал Его. И это был знак. "Тот, кого я поцелую, и есть Иисус Назорей", – сказал он тем, кого вел.
– Иуда, поцелуем ли предаешь меня? – спросил Иисус почти одними глазами, и Иуда отвел свои.
Петр схватил меч и отсек ухо одному из стражников, и услышал слова Учителя:
– Петр, Петр, вложи свой меч, я еще с вами, а ты уже забыл, о чем говорил я: "Поднявший меч от меча и погибнет". Не мечом решается этот спор.
И Его схватили и связали и повели как разбойника в дом первосвященника Каиаффы.
Холодная ночь.
Во дворе первосвященника горят костры, и люди греются около них. Иисуса увели в дом, а Петр остался во дворе.
Рассыпанные кучки людей около костров, как оставшиеся сухие листья, облетевшие с дерева. А где дерево? И что такое лист, когда нет дерева?
Люди греют руки и судачат о том, кто поднял их в эту ночь. Вот схватили и привели человека. Кто этот человек? За что схватили его? Разбойник, заговорщик? Почему столько шуму?
Ходил с учениками и учил убить первосвященника?
Нет? А чему же он учил? Говорили, что он царь иудейский? А кесаря свергнуть хотел? Храм хотел разрушить?
– Слушай, а ты не из его ли учеников будешь? – спросила вдруг женщина Петра, подошедшего к одному из костров. – Я, кажется, видела тебя с ним.
– Н-нет. Я не знаю этого человека.
– Он, говорят, мертвых хотел поднять на живых. Он колдун великий. Да вот его схватили и сам себя не освободит. Все колдовство кончилось.
– Послушай, кажется я видела тебя с ним? Да, да... Я не могла так ошибиться.
– Говорю тебе, что я не знаю этого человека.
– Он хотел землю на воздух поднять, чтоб мы все взлетели и разбились. Все разрушить хотел. И еще бы немного и разрушил бы. Да вот его схватили.
– А ведь ты из его учеников. Я тебя все-таки узнала. – Не знаю я этого человека, – в третий раз сказал Петр, и тут пропел петух.
И тогда Петр вздрогнул и заплакал.
Первосвященник передал Иисуса римскому прокуратору Понтию Пилату.
– В чем твоя вина? – спросил Его Понтий Пилат. Иисус молчал.
– Что ты молчишь? Синедрион обвиняет тебя в том, что ты называешь себя царем иудейским и учишь народ не платить подать кесарю. А ты что скажешь?
Иисус молчал.
Он стоял перед Пилатом в своей худой одежде, нищий по виду, но Пилата не удивило бы, если бы Он сказал: "Я и есть царь иудейский". Что-то было в Нем такое, от чего вдруг покинули Пилата уверенность и ясность, и он почувствовал, что нет у него власти над этим человеком.
– Ты царь иудейский?
(Кто кого спрашивает? Не Он ли, молчащий, спрашивает его, Пилата: "А ты что сам думаешь обо мне? Кто я?". Это самый высокий из иудеев, а может быть, и не только из иудеев...
Может быть... может быть, Он властен над жизнью и смертью, и не Пилату Его судить...)
– Царь иудейский... – повторил Пилат вслух в раздумье.
– Ты сам говоришь это, – сказал Иисус.
Да, Пилат это сам сказал.
– Но, – продолжает Тот, Кто все время молчал, – царствие мое не от мира сего.
– Что это значит? Ты возмущал народ против кесаря?
– Нет. Я говорил: кесарю – кесарево. Богу – Божье. Я пришел возвестить миру Истину.
– Что есть Истина? – спросил Пилат. И вот Он опять замолчал. И Пилат стоит перед Ним и ждет от Него ответа, но не так, как ждут ответа от подсудимого. "Кто кого судит?" – проносится в голове у Пилата. Все время испытывает он странное чувство – будто он, Понтий Пилат, не на своем месте, будто он не на все имеет право, и нельзя ему быть судьей.
– Что есть Истина? – он этого не знает, а Этот, стоящий перед ним, знает. И не кричит о ней, и не спорит, как все эти вечно дерущиеся фарисеи и саддукеи, но знает.
"Как же жить? Так вот и стоять перед этой молчащей Истиной, не смея поднять глаз? Что Он глядит своими всезнающими глазами... Что же, в самом деле, Понтию Пилату – римскому прокуратору – оставить свое место? Все бросить и идти за Ним?.. Неужели нельзя остаться на своем месте и не причинять зла этому человеку? Но почему же нельзя?.. Он же сказал: "Кесарю – кесарево, Богу – Божье". У Него – царствие Истины. У меня – мое. Он не мешает мне, я – Ему".
– Я не вижу вины на этом человеке, – говорит он, выйдя к первосвященникам и старейшинам иудейским. – Я хочу отпустить Его вам.
– Нет! Нет! Он великий преступник! – закричали те.
– Но есть трое других преступников. По обычаю, на праздник ваш, я должен отпустить вам одного. Я хочу отпустить Иисуса Назорея.
– Нет! Нет! Отпусти нам Варавву!
– А что делать с Иисусом?
– Распни его!
– Я не вижу вины на этом человеке, – еще раз сказал Понтий Пилат.
– Распни его! Распни его! Распни его. О, эти иудеи! Эти неистовые! Как они кричат и как галдят! Что им дался этот праведник?.. Что за народ?!
Неужели не могут жить спокойно?
– Распни его, или ты не друг кесарю! Тогда Пилат перед всеми умыл руки и сказал:
– Не на мне, а на вас кровь этого праведника. Он тщательно умыл свои холеные руки и вытер их чистым полотенцем. Почему же ночью он обнаружил, что на них остались кровавые пятна? Он страшно забеспокоился и стал отмывать их, но пятна не исчезали. Чем дольше, тем ярче они становились. И понял он, что теперь должен жить, вечно пряча свои руки.
"Проклятые иудеи!" – крикнул он в ночь и ударился головой о стену. "Проклятое, проклятое племя! Это они, они во всем виноваты! Ненавижу их! Я буду мстить им за этого человека! Что Он смотрит на меня своими глазами? Что Ты смотришь и молчишь? Не я, а иудеи распяли Тебя! Я буду мстить за Тебя этим проклятым иудеям! Всем до одного! Всем до одного!"
– Тише, Понтий Пилат, опомнись! Ведь и я из них и все близкие мои.
– Ты?! Да... Ты ведь сам иудей... Не напоминай мне об этом! Не смей! Иудеи тебя распяли! Иудеи виноваты!
Ну, конечно, не он. Он вывел к ним Иисуса и, отдавая им, сказал: "Се человек!".
– Что ты сказал, Понтий Пилат? Как понять тебя? Что значит "Се человек"?
– Я сказал то, что сказал.
А потом стражники делали то, что хотели. Все, что хотели.
– Царь! Царь! Где твое царство? Куда подевалось твое владычество? – кричали римские стражники, и били Его, и плевали в Его лицо. – Сын Божий, спаси себя сам! Ты хотел, чтобы мы раздали все свое богатство, и обещал взамен всемогущество. Где же твое всемогущество?
– Эй, вели моей руке отсохнуть, если ты сын Божий! Смотрите, сухая ли эта рука? – И стражник со всего размаху ударил Иисуса по лицу.
А Понтий Пилат сделал все что мог; он велел написать внизу распятия: "Се Царь Иудейский". Старейшины иудейские сказали ему: "Не так надо писать. Не "се царь", а что он называет себя царем". Но Пилат был тверд. Здесь он настоял на своем.
Голгофа. Лобное место. Открытая площадь, под палящим солнцем три распятия. Два разбойника и Иисус. Люди со времен Каина убивают людей. Но Бога?.. "Господи, я же убил брата моего, а не Тебя!" – сказал когда-то Каин. "Господи! – повторяли за ним сотни и тысячи. – Господи, дай, Господи, укрой, Господи, помоги!" Одинокому Богу, Немому Богу, убитому ими Богу – Тому, у кого отняли плоть, кричали они. Не было у Него голоса, чтобы ответить, не было рук, чтобы дать, не было ушей, чтобы слышать. Было только одно сердце, бившееся всегда за всех. Оно слышало без ушей и видело без глаз. И любовь к людям, и жалость к ним переполнили Сердце, и Оно оделось плотью и приблизилось к людям. Бог стал видим, слышим и осязаем. И тогда люди убили Его со словами: "Мы же убили не Тебя, а Иисуса Назорея". Голгофа. Теперь она станет центром мира. Нет, не Бог строит гармонию свою на убитом младенце – мир стоит на распятом Боге. В центре мира – распятие. Те, кто ближе к нему – распинают, а те, кто дальше, едят и пьют и умывают руки.
– Эй, если ты Бог, сойди с креста! – кричит Иисусу один из висящих рядом.
– Уймись, – говорит ему второй. – Мы страдаем за вину свою, а он ни за что.
– Мы как все люди. А он... Зачем он говорит, что все может, когда ничего не может?!
– Элия! Элия!
– Кого это он зовет? – спрашивают в толпе. – Илию или Бога?
– Отче! Зачем Ты оставил меня?!!
И Отец взял Его. Внезапно кончилась мука. Бог умер.
Умер. Умер! Умер!!
Нет Его! Нет Его!!
Ученики Его смотрят друг на друга в таком оцепенении, что, кажется, если расколется сейчас земля, они не услышат. У ног распятия лежит без жизни Матерь Его.
Магдалина не упала. Магдалина стоит, как стоит камень, как стоит распятие. "Магдалина! Магдалина! Уже третьи сутки стоишь ты так. Не пугай нас, пойдем отсюда!" – говорят ей друзья и сестра и еще кто-то. "Магдалина! Магдалина!" – Нет Магдалины. Да как может быть она, если нет Его?!
Ее взяли, как берут камень. Ее унесли, как уносят камень. Кто-то из тайных учеников снял с креста Его тело. Его омыли и похоронили. И кто-то плакал и бился, и кто-то говорил: смирись. Все мы должны смириться со смертью и жить рядом с ней.
– Нет!
– Как "нет"? Что же сделаешь?
– Нет!
– Ты говоришь бессмысленные слова. Надо жить, зная, что Его нет. Смерть всегда рядом с нами.
– Нет! Нет! Нет!
– Его ученики обезумели, – тихо говорили друзья их и жалели их и плакали. И шли в дом свой есть свой хлеб и пить свое вино.
На третьи сутки Магдалина пошевелилась. Ресницы ее вздрогнули, и она прошептала:
– Где Он?!
– Вон там, – показали ей на место, где Он был похоронен. И она пошла туда.
– Где Ты, Господи?! Молчание.
– Где Ты???
Молчание. И тогда она заплакала, упав головой на гроб. А когда подняла голову, увидела Его. Увидела, услышала, вдохнула – Его.
– Мария!
– Раввуни!!!
Если бы весь мир уверял ее сейчас, что Его нет, что никто не позвал ее и ей некому было откликнуться, она бы только пожала плечами и улыбнулась сама в себе. Ибо ничего на свете не слышала она так полно и ясно, как Его голос, не ушами, а всею глубиною глубины своей.
– Мария!
– Раввуни!!!
Если бы весь мир уверял ее сейчас,что Его лица нет, она молча улыбалась бы сама в себе. Ничего на свете не видела она так ясно и полно, как это лицо. Вот оно вставлено, вдавлено, врезано в ее сердце, вытеснило ее сердце вон из самого себя, заменило его Собой.
– Раввуни! Раввуни!
Это лицо и смерть... Как же она не знала до этого дня, что они несовместимы?! Или то, или другое. Оно вытесняет смерть, входя в мир, как вытесняет тело воду, входя в нее. Если бы целый мир сказал ей сейчас, что это Лицо умерло, она бы молчала и улыбалась. Если Оно может умереть, то Его и не было никогда, и все говорят не о Нем.
– Мария!
– Раввуни!!
О, как Ты жалел нас и как хотел разбудить! И будил, будил! А мы засыпали снова и снова. Засыпали и видели во сне Тебя в самом лучшем золотом сне своем. А Ты хотел, чтобы мы увидели Тебя наяву, в самой Бесконечности Твоей.
– Раввуни!!
– Что с ней? – Иоанн и Петр шли по дороге ко гробу Христа и вот увидели Марию, идущую навстречу им. Они остановились в молчании, глядя на нее. Что с нею?
– Родные мои, не сказал ли Он нам: "Предоставьте мертвым хоронить своих мертвецов, а вы идите за Мной?"
Что с нею?!
– Разве Он не сказал нам: "Иду от вас и мир не увидит Меня, но вы увидите Меня?" – продолжала Мария. – Вы еще не видите? Не слышите?
Это Его голос:
– Иоанн, а Иоанн!
– Равви! Равви! О, Равви!
– Слышишь ли Меня? Видишь ли Меня?
– Слышу, вижу, осязаю, вдыхаю тебя! О, Господи! Люблю Тебя!
– Петр! Любишь ли Меня?
– Вижу, слышу, вдыхаю, вкушаю! Беру Тебя внутрь, Любовь моя!
Они обнялись и стояли втроем, и Он был с ними. И ничего не видели они и не слышали, кроме Него, Воскресшего. А когда руки разомкнулись, пошли они рассказывать людям, что Он воскрес. И весть об этом разнеслась по миру. И люди шли и шли, чтобы поглядеть на Него, и подходили к ученикам Его. И одни застывали, пораженные, и плакали и обнимались с ними, а другие глядели по сторонам и разводили руками и спрашивали:
– Где же он?!
© 1995 Зинаида Миркина
AD MODUS © 2001-2002 – Искандер "Адиб", Димчек 
|
